Тягучий мрачный хор затянул вторую песнь, Песнь Воспоминания. Люди замолкли, а на их вживлённые прямо в мозг модули связи стала поступать трёхмерная видеокартина. Печальные кадры, знакомые каждому ещё с базовой ступени школы. Кадры, на которых была запечатлена сама боль нашего мира. И сейчас я тоже вместе с остальными видел руины городов, опалённые жаром Последней Войны. Где-то там, в прошлом, которое уже нам никогда не вернуть, был и мой родной город… Тогда он ещё назывался Санкт-Петербургом, бессмысленное ныне имя, — и мне было не узнать его здесь, на видео. Я помнил его совсем другим, живым, а потом… Потом мой город умер, навсегда, а я — почти умер вместе с ним… Я смотрел на сожжённые световым излучением леса — обширные чёрные мёртвые пространства. Лишь изредка искривлёнными короткими пальцами, уставленными в равнодушное небо, торчали посреди них остовы уцелевших неживых деревьев. Смотрел на попытки выживших захоронить в огромных братских могилах неисчислимое множество трупов — мера необходимая, но едва ли посильная для ослабленных людей. Смотрел на умирающих от лучевой болезни детей, лежащих на сооруженных на скорую руку нарах в палатах убежищ… Слишком много страха было в их глазах, страха перед будущим, и собравшиеся на площади люди, рождённые в основном уже после войны, заглянули сейчас в эти глаза, и многие зарыдали. А я не плакал. Потому что выплакал все свои слёзы ещё в те времена.
И тогда откуда-то, в основном справа от меня, диссонируя с тихим шелестом множества всхлипов, раздались серии резких, как щелчки бичей, хлопков, а трибуна внезапно укрылась полупрозрачным голубым куполом, на котором заплясал во множестве разноцветных всполохов огонь аннигиляции. Треск нарастал, в нём слышался какой-то странный рисунок, своя неестественная полиритмия, — и вдруг оборвался. Потому что с площадок по сторонам трибуны вспорхнули вверх, подобно пчёлам, рои боевых дронов и устремились к пришедшей в беспорядочное движение толпе. Выискивая в ней кого-то, преследуя, нагоняя… Глупцы. Они надеялись, что, подобравшись к нему поближе, смогут пулями остановить неизбежное, смогут убить его быстрее, чем отреагирует автоматика. Безумцы… Чего было больше в этом поступке — отчаяния, безнадёжности или звериной жажды сохранить крохи своей тайной власти, подобно вцепившемуся в случайно найденный кусок гниющего мяса издыхающему от голода волку?
Я обернулся и наблюдал, как то тут, то там в толпе взметаются в воздух крошечные фонтанчики кровавых брызг. Это дроны, маленькими буравами проникая в головы исполнителей покушения, отчаянно пытающихся сейчас сквозь плотные ряды людей проложить себе путь к спасению, запускали встроенные в свои насекомовидные брюшки механизмы самоликвидации. Жаль, что истинных авторов теракта так не достать — они спрятались где-то далеко, за бронированными дверями персональных убежищ и соприкасаются с миром, лишь напряжённым взглядом следя за происходящим на экранах стереоприемников. Трижды глупцы… Да даже если бы у них и получилось — что с того? И такой вариант развития событий был предусмотрен… Могу представить сейчас, каково ныне их разочарование, как разбились все до того так долго взращиваемые надежды, — и то, как-остро они сейчас чувствуют начало своего конца. Скорую расплату за то, что совершали в недавнем прошлом. Всё закончилось. В толпе задвигались, убирая оружие, неприметные до того момента люди, одетые в неброские серые костюмы рабочих сословий, и начали быстро, по-настоящему деловито, но притом как-то аккуратно, уносить тела убитых. Пришедшие на коронацию расступались, пропуская их. смотрели вслед. Рои дронов втягивались в бесчисленные отверстия пусковых площадок, готовые, если будет необходимо, снова отправиться на охоту. Прозвучали первые прозрачные, подобные печально звенящему хрусталю аккорды третьей песни, Песни Восстановления, и народ стал понемногу успокаиваться. Теперь транслировались другие картины, тоже полные боли, лишений, но в них уже проскальзывала надежда, и изредка — настоящая радость.
Дети, те, кто сумел выжить, росли, с рассвета до заката работая в полях. Голод был первым противником тогда. Голод, инфекции, убивающие ослабевших, анархия. Люди вне редких организовавшихся по принципу военной диктатуры поселений с хоть какой-то цивилизацией становились зверьём и охотились на других людей. Несколько первых лет, страшных лет, стали одной сплошной зимой — и именно тогда, во время жестоких морозных ночей и почти лишённых солнечного света дней, и погибло большинство тех, кто сумел выжить во время самой войны. Мир почти обезлюдел… Поля и работающие на них среди прочих подростки — это уже после, это уже почти счастье. Это уже тепло родных домов и шанс дожить до следующей весны. Это первые межпоселенческие договоры и совместные охоты на свирепствующие в горах и степях банды отморозков. Это жизнь.