«Гонимые огненной бурей корабли с истерзанными парусами.»
Вот оно (для меня) предчувствие «Аэлиты» (подзаголовок «Закат Марса») — фантастического романа, впервые явленного читателям на страницах боевого советского журнала «Красная новь» (Петроград) в 1922 году. А потом (для меня) — и «Детство Никиты», и «Ибикус», и «Сёстры», и «Гиперболоид инженера Гарина», наконец, «Пётр Первый»; в каждой из этих книг ждало меня Открытие. Как хорошо, думал я, что писатель Алексей Толстой вернулся в Россию из эмиграции. (Позже в воспоминаниях сына Алексея Николаевича — Дмитрия — я наткнулся и на такую вот причину возвращения: «Мама (Наталья Крандиевская, третья жена Толстого) рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться (из эмиграции. — Г. П.). Мой брат Никита, которому было года четыре, как-то с французским акцентом спросил: «Мама, а что такое сугроооб?» Отец вдруг осёкся, а потом сказал: «Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб…»
Но впервые читая «Аэлиту», я ещё ничего не знал об её авторе.
Зато инженер Лось мне сразу понравился. Я мечтал жить среди таких людей — мечтательных, но умеющих добиваться цели. Луна над станцией Тайга, где я жил, ничем не уступала Луне гамбургской или парижской, красная планета Марс тоже была мне известна, поскольку я уже с увлечением читал научно-популярные книжки Воронцова-Вельяминова, Тихова, Лоуэлла, Скиапарелли, и был осведомлён о том, том, что Марс опутан сложной системой каналов. Наверно поэтому без особого удивления читал я о том, что где-то в Петрограде на улице Красных Зорь появилось странное объявление — небольшой, серой бумаги листок, прибитый, а скорее, приклеенный к облупленной стене какого-то пустынного дома. «Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало удивления, — глаза были равнодушные, синие, с сумасшедшинкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзину с зеленью и пошла через улицу».
Но объявление заслуживало большего внимания.
«Скайльс, любопытствуя, прочёл его, придвинулся ближе, провёл рукой по глазам, прочёл ещё раз. «Инженер М. С. Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе».
Я бы бросил всё и явился.
Уверен, в тот же день бы явился.
Но героев Алексея Толстого давно уже отделяла от меня прозрачная, невидимая, но абсолютно непроницаемая стена — времени. Не дотянешься, не коснёшься. хотя Толстой любую деталь умел подавать в высшей степени убедительно.
Вот марсианин: человекообразное существо, сидящее в седле летательного аппарата. Вот два подвижных крыла — на уровне плеч. Вот крутящийся теневой диск, видимо — воздушный винт. Описываемый летательный аппарат вдруг «нырнул и пошёл у самой пашни — одно крыло вниз, другое вверх. Показалась голова марсианина в шапке — яйцом, с длинным козырьком. На глазах — очки. Лицо кирпичного цвета, узкое, сморщенное, с острым носом. Он разевал большой рот и пищал что-то. Часто-часто замахал крыльями, снизился, побежал по пашне и соскочил с седла шагах в тридцати от людей». Дальше — больше. «Марсианин был как человек среднего роста, одет в жёлтую широкую куртку. Сухие ноги его, выше колен, туго обмотаны. Он сердито указывал на поваленные кактусы. Но когда Лось и Гусев двинулись к нему, живо вскочил в седло, погрозил оттуда длинным пальцем, взлетел, почти без разбега, и сейчас же опять сел и продолжал кричать писклявым, тонким голосом, указывая на поломанные растения.»
Я был захвачен. Я верил прочитанному.
Позже, в статьях Алексея Николаевича я наткнулся на такие вот его слова:
«Незанимательный роман, незанимательная пьеса — это есть кладбище идей, мыслей и образов». И далее: «Какая это леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, — минута скуки на сцене или пятьдесят страниц вязкой скуки в романе. Никогда, никакими силами вы не заставите читателя познавать мир через скуку».
Готов и сейчас подписаться под каждым словом.
Но появление романа «Аэлиты» вовсе не было триумфальным.
Критик Г. Лелевич писал: «Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, подарил нас вещью слабой и неоригинальной». Критик Корней Чуковский удивлялся: «Что с ним — (Толстым. — Г. П.) — случилось, не знаем, он весь внезапно переменился. «Аэлита» в ряду его книг — небывалая и неожиданная книга. В ней не Свиные Овражки, но Марс. Не князь Серпуховский, но будённовец Гусев. И тема в ней не похожа на традиционные темы писателя: восстание пролетариев на Марсе. Словом, «Аэлита» есть полный отказ Алексея Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор». И замечательный писатель Юрий Тынянов добавлял ко всему этому: «Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетёные, но, в сущности, довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с «принцессой Марса» — Аэлитой, другая — Ихошка. Единственное живое во всём романе — Гусев — производит впечатление живого актёра, всунувшего голову в полотно кинематографа».