«Я грамотный, автомобиль ничего себе знаю. — Такое запоминается сразу. — С восемнадцати лет войной занимаюсь — вот всё моё и занятие.»
Значит, и отсутствие войны может томить?
А инженер Лось? А любовь, разрывающая пространства?
Вот вернулись они с Марса — безнадёжный романтик Лось (из бывших) и неунывающий красноармеец Гусев (теперь тоже уже из бывших). Любовь позади, борьба с олигархами Марса проиграна. Много раз я пытался набросать на бумаге варианты судеб полюбившихся мне героев. Видимо, не одного меня это мучило. По разным подсчётам, к сегодняшнему дню опубликовано в России не менее двенадцати попыток литературного продолжения знаменитой повести. Стоило ли браться за такое дело ещё раз? Я колебался. Но однажды сказал себе: стоит! И осенью 2010 года мы с женой прилетели на остров Тенерифе, тот самый обломок легендарной Атлантиды. Ведь кто они, эти толстовские марсиане? Да самые настоящие потомки бежавших с Земли атлантов!
Вот и зацепка.
Гибель материка.
И история человечества.
Вечная, неуничтожимая история.
Сюжет повести печален. Слишком уж хорошо (читай, слишком уж плохо) знаем мы свою историю. Вот океан. Вот чёрные лавовые потоки. Вот громады мрачных вулканов над живописным городком. Здесь (возможно) цвела империя атлантов. Отсюда (возможно) бежали они в металлических кораблях на далёкий Марс. И там, на другой планете (почему нет?) достала их родная история в виде мечтательного инженера Лося и деятельного красноармейца Гусева.
Что же случилось с Лосем и Гусевым по возращению?
Да, как всегда: получали награды, и отбывали наказания.
Вот заключительная глава повести «Кафа» — «Пропуск в будущее».
«…Проснулся лейтенант в темноте.
Тихо. Не видно ничего. Огонь в печке угас.
Окликнул: «Пугаев!» (Под этим именем был выслан на Колыму красноармеец Гусев. — Г. П.). Из темноты никто не ответил. Тогда лейтенант толкнул дверь своей (пугаевской) каморки, вошёл в холодную темноту. На ощупь вздул огонь, засветил свечу. Колеблющийся свет упал в один угол, потом в другой — на нары, пустые, с брошенным на них ненужным тряпьём. Позвал громче: «Зазебаев!» (Ещё один заключенный. — Г. П.). Из кухоньки, из темноты смутно выдвинулся тёмный человек, запахло землёй, тлелым навозом.
— Где?
— Ушли.
— Куда ушли?
— К вохре, наверное.
— Ты хвостом не крути, — сказал лейтенант негромко.
Дотянулся до полушубка, до портупеи. По весу кобуры понял: наган забрали, значит, пошёл Пугаев-Гусев не в сторону вохры, в побег пошёл. И девчонка с ним. (Речь о марсианке Кафе, прилетевшей на Землю с Лосем-Гусевым. — Г. П.).
— Ты, дурак, почему не ушёл?
— Зачем мне? С коротким сроком…
Лейтенант осмотрелся, одеваясь. Забрал свой мешок.
— Неужто и вы в побег, гражданин уполномоченный? — поинтересовался тулайковец.
Хотел бросить: «На похороны», но даже для Зазебаева это прозвучало бы слишком. Сейчас любое слово, сказанное вслух, могло в будущем повредить всему делу.
В распахнутую дверь ударило снежной пылью.
Позёмку несло, но над ближней сопкой уже распахивалось полегоньку небо — клокастое, в бледных пятнах. Чувствовалось, скоро ударит настоящий мороз. Подумал: зачем Гусев взял с собой синюю? (Цвет кожи марсианки Кафы. — Г. П.). На прикормку? Да какой из неё прикорм? Прикинул: ход у них сейчас один — по самому краю сопки. Если не дураки, разгребут неглубокий снег на взгорках, наберут синей травы. Ею и лечишься, и сыт будешь. Отстранённо прикинул, как бы приглядываясь уже к возможной будущей, ни на что прежнее не похожей жизни: а что там?.. Оттуда вон — по распадку вниз. другого пути нет. Если пройти обдутым краем сопки, путь сокращу. А дурак Зазебаев пусть томится в непонимании. Майор Кутепов будет сапогом стучать на него: где твоё население, сволочь? А тулайковец в упорном непонимании одно будет твердить: ушёл лейтенант за беглецами.
Проваливаясь в неплотном сухом снегу, добрался до склона. Ниже спускаться опасно, там кедровый стланик, его ветки под снегом — будто капканы. Не продерёшься. А вернуть наган надо. Без нагана ни в коммунизм, ни к Кутепову.
Поёжился. Холодно.
В лефортовской тюрьме лучше сидел.
Там, в Лефортово, придурки по углам дрались, орали, спали, тискали романы. Камеру на тридцать человек то набивали под завязку, то многих враз уводили, разряжая душное пространство. Кто-то ещё прикидывал, как на первом же допросе разберётся с ужасной ошибкой органов, но умные помалкивали. У кого были деньги, те пользовались ларьком. Экономить не было смысла. На счету, например, Шмакова Бориски было аж сорок два рубля с копейками. Отчество при росте в полтора метра ни к чему — Бориска Шмаков, и всё. Под этим самым обычным именем коптился в лефортовской общей камере лейтенант Стахан Рахимов — сотрудник органов. Бориска Шмаков, — человек социально близкий, — это Рахимову обстоятельно втолковали. Хорошо, заявка на ларёк у него всегда работала (форма № 20), присоседился к одному (из нужных). Год тридцать пятый, а этот — нужный — всё ещё жил как в двадцатых, считал себя человеком. Выписал из тюремного ларька школьную тетрадь в клеточку (десять копеек), карандашик. А Рахимову (простите, подследственному Шмакову Бориске, социально близкому) принесли дешёвую колбасу и чеснок. Хорошая закупка, с пользой. Правда, вражина этот с клетчатой тетрадкой совсем спрыгнул с ума: попросил из тюремной библиотеки учебник английского языка. Наверное, готовился бежать. Сейчас изучит язык и бегом к Чемберлену. Шмаков Бориска с аппетитом жевал колбасу с чесноком, пусть, ему-то что? — при его великой памяти чужие глаголы можно на слух заучивать.