Инна ДЕВЯТЬЯРОВА
Трава у дома
Техника — молодёжи // № 1’2022 (1080)
Рис. Геннадия ТИЩЕНКО
Я просыпаюсь от грохота ливня. Гулко, как в перевёрнутое жестяное ведро — бам-бам-бам! — капли бьют барабанными палочками в навес над верандой, с журчащим шумом скатываются вниз. В доме темно и уютно — ватные волны одеяла, захлёстывающие под самый подбородок, белесоватые струи света из-под трепещущих штор, наперегонки ползущие по половицам, чёткое, печатное тиканье часов за спиною. Пора вставать.
Мои резиновые сапоги — точно юркие индейские пироги, скользящие по рекам луж, меж топких грязевых берегов. К счастью, идти до работы недолго — минут десять, прикрыв плечи дождевиком, а голову — опасно раскачивающимся по ветру парашютом зонта, и ты на месте. Киваю на проходной седенькому Борис Борисычу, полтора десятка шагов — мокро шлёпаю до лаборатории. Переобуваюсь на входе. Девять — начало рабочего дня, я никогда не опаздываю, не опоздал и сегодня.
— О, Левченко пришёл! Прямиком из-под душа, гы! А мочалка, мочалку не забыл? — Вержицкий гыкает, трясёт из-за стола нестриженной головой. За его спиною — бешеная светоперекличка цифр и диаграмм, его участок работы, я туда нос не сую. За год так и не привык к его шуткам. Порой они раздражают, порой — бодрят, как холодные капли за шиворот, бесцеремонно льющийся ушат мёрзлых дождевых капель. Молча показываю ему кулак, иду к своему рабочему месту, включаю экран.
Чёрная, матовая поверхность перед моим лицом вмиг оживает, вспыхивает звездопадом серебристо сияющих цифр. Бледным жестяным полумесяцем загорается лампа над головой. Я зависаю над столом, сосредоточенно щёлкая клавишами, и время вокруг меня проваливается в чёрную дыру, минуты, часы — сплетаются созвездьями графиков в ночном квадрате экрана, холодными иглами лучей втекают в расширенные зрачки. Я пью его большими глотками, впитываю в просыпающийся мозг, до зыбкой ряби в глазах, до мелкого покалывания в кончиках пальцев — млечный поток данных нашего лабораторного проекта, цифры, диаграммы и чертежи. Клавиши под моими пальцами мягко уходят вниз, и, свободные от давления — взмывают обратно с тихим, деликатным щелчком. Щёлк. щёлк. Часы прощелкивают полдень, время обеда.
— Опять в столовую? Борщ с гречкой? Гы! Левченко, да ты гурман! — Вержицкий извлекает из ящика стола пакет с бутербродами, разворачивает целлофан, с чавканьем впивается в сизый бок колбасы. Поморщившись, я выхожу в коридор. Обогнув задремавшего Борис Борисыча, на лифте поднимаюсь в столовую.
Народу сегодня немного. Алексенко из соседнего отдела, Клавчукова, как всегда, улыбнувшаяся мне накрашенным ртом, Петров — важный, серьёзный, никого не замечающий — в самом хвосте очереди. Встаю за ним, ноздрями впитывая сочные мясные запахи, от которых желудок начинает громко урчать. Сдержанно кивнув буфетчице, заказываю бифштексы с рисовым гарниром и клюквенный морс. Иду к свободному столику.
В красно-клюквенном море плавают отблески света, искрятся, преломляясь сквозь стеклянные грани. По свежевыбеленному потолку разбегаются ломкие трещины, чёткие, будто прорисованные шариковой ручкой. Давя зубами котлету, я вчитываюсь в хрупкотрещинный узор над моею макушкой, по привычке разбивая диаграмму на части. Как и вчера, как и неделю назад, трещино-диаграмма на белом экране потолка, с мушиными кляксами точек по углам её — строга и неизменна, и радует глаз своей простотой. Я мысленно строю диагональ — от левого верхнего угла её к нижнему правому, и в этот момент — отчего-то накатывает тошнота, будто в старом, трясущемся автобусе по ухабистой, дождями размытой дороге. Белый потолок исчезает, проваливается в ободки трещины, словно в разверзшуюся пропасть, на смену ему — приходит серая стальная обшивка в полутора метрах над моей головой, прошитая ровным рядом заклёпок. Я опускаю голову — стола под моими руками нет, как нет тарелки с бифштексом и красным истекающего морса в стакане. Блеклая, серая пустота — и пол, такой же ровнозаклёпочный и стальной, как и потолочная обшивка. Мерный гул голосов, звон посуды, басовитое мушиное «вз-з» под ухом — сменяет вязкая тишина, словно бы в комнате, этой невозможно тесной, угнетающе маленькой и полутёмной комнате — я один, зародыш в коконе стального яйца, пленник её сверхтолстой скорлупы…
— Гм. хм. да что это?.. Люди! — мой крик врезается в скорлупу отточенным ударом ножа, и скорлупа трескается, осыпается в пол рвано-серыми, стальными кусками, а за нею — опять потолок с чернильными каньонами трещин, и кафельно-коричневые плиты под ногами, и Алексенко, в панике привставший из-за соседнего столика, и невозмутимо жующий Петров.