— Вы помните, как называется проект, над которым вы работаете? — голос в динамике обретает некую участливость, сквозь металлические нотки слышится что-то мягко-ватное, словно недоразогнанное ветром облако.
— Ну разумеется. Международный исследовательский проект «Галактика-7», исследование дальнего космоса. Предыдущие шесть проектов «Галактики» были свёрнуты, так как космические корабли, отправленные за сбором данных на автопилоте, теряли связь с базой из-за накапливающихся ошибок в управлении. Сейчас же, седьмая, самая усовершенствованная модель, с которой я, собственно, и работаю.
— В которой вы, собственно, и работаете, Левченко, — динамик выкашливает лёгкий смешок, точно треск разорвавшейся молнии над головой. Я втягиваю голову в свитер, вязаный домашний свитер с оленьим узором на рукаве, единственный оставшийся неизменным предмет обстановки, пытаясь переждать грозу. — Секрет нашего успеха в том, что корабль «Галактика-7» идёт в глубины космоса не на автопилоте. Им управляет человек, и это вы, Левченко. Система же адаптации. десять лет одиночества и полной изоляции от мира на корабле. увы, больше одного космонавта мы не могли отправить чисто технически, пришлось всячески минимизировать вес. десять лет без возможности видеть небо и солнце, гулять по зелёной траве. как там в той старой песне из позапрошлого века: «А снится нам трава, трава у дома, зелёная, зелёная трава.» выдержали бы вы это, Левченко?
«А десять лет непрерывного сна? Который оборачивается кошмаром при пробуждении? Как я это выдержу, вы не подумали?» — хочу выкрикнуть я, но горло моё сжимается и сипит, точно прохудившийся насос. Сбой в системе адаптации. Хорошо, хоть не в системе жизнеобеспечения.
— Ну вот, вы уже и улыбаетесь, — замечает голос с ехидцей, — значит, всё не настолько катастрофично.
Мечущиеся грозовые облака на мониторе уходят с линии горизонта, втягиваясь в чёрную дыру заэкранья. Холодным жестяным полумесяцем вспыхивает лампа над головой, перед глазами моими — тёмный экран, усеянный знакомыми созвездиями графиков и цифр. Что ж, пора за работу, пусть и в несколько менее. комфортной обстановке. До полного устранения неполадки.
— Ну что, Левченко, что нам доктор прописал — клистир или касторку? Гы! — Вержицкий выныривает из-под стола, как большая глубоководная рыба, и на макушке его водорослями свисают пучки проводов, и карманы его, туго набитые шурупами и разводными ключами, топорщатся, подобные плавникам. — У нас тут тоже, в некотором роде, поломка, но ты ничего, проходи. Гостем будешь!
Порой его шутки бодрят, порой — выводят из себя, вплоть до желания запустить ему в голову что-нибудь тяжёлое. но, чёрт возьми, как же я скучал без него всё это время вынужденной отлучки!
Я закрываю двери в лабораторию. Щёлк! — будто приливная волна о прибрежные камни, мёрзлая, как позднеосенние воды, серая приливная волна. Надо будет всё-таки взять пару недель отпуска и сходить на озеро, на рыбалку. Ломкие шуршащие камыши, скрип гальки под сапогом, солнечные зайчики врассыпную — золото на кончиках ушей, чёрные тени ив, скачущий поплавок перед глазами… Подсекай!
Улыбнувшись, я прохожу мимо вахты, и Борис Борисыч кивает, заметив меня, и круглые линзы его очков в тонкой пластиковой оправе смотрят на меня в упор, словно стеклянные фары, за которыми — ничего, кроме кнопок и светящихся огоньков, соединённых проволочными проводами. Я киваю в ответ, отгоняя назойливую мошкару мыслей, кусучее озёрное комарьё, второпях хлопаю себя по лбу. Забыл! Ну да, конечно, с этой болячкой обо всём забудешь.
В соседнем кабинете светло и уютно. Солнце пляшет по подоконнику, и оконные фиалки тянут к нему бледно-лиловые лепестки в надежде напиться впрок, на всю долгую предстоящую зиму, и колючей совой хохлится в уголке кактус, и порывы ветра треплют цветастые занавески. Клавчукова подкрашивает рот, сидя перед крошечным зеркальцем, верхнюю и нижнюю губу, словно сомкнутые лепестки подоконной герани, ярко-красным танцует в пальцах тоненький тюбик помады.
— Я обещал, что занесу перед отпуском… вот! — вручаю ей высушенную икебану из луговых цветов, в хрусткой бумажной оболочке, усеянной жёлтыми солнышками. — Это вам, Мария Ивановна, чтобы работалось лучше, и ошибок делалось как можно меньше!
Клавчукова тянет в улыбке красно-геранные губы, тонкие пальцы её, берущие икебану, вздрагивают, как трава под ударами ветра. Она кладёт зеркальце на стол, отставляет в сторону, в поисках стаканчика для икебаны, едва не смахивает рукой, но я успеваю подхватить, в короткий миг заметив в круглом зеркальном отражении — серый клёпочный бок вместо разноцветных гардин.