— Весьма сожалею, что приходится разрушать такую красивую версию, но все было не так. После смерти отца я был в состоянии шока, и Хиликс действительно хотела меня утешить, но сама она в утешении не нуждалась.
— Интерпретация выводов, в силу обстоятельств, всегда субъективна. По вашему мнению, девушкой руководствовало беспокойство за вас, а не скорбь после смерти вашего отца? Я вижу это несколько иначе, и моя версия более приемлема для суда. Близость, во время которой дело дошло до оплодотворения, должна выглядеть совершенно случайной, — объяснил Флексон. — Вообще — никаких упоминаний о личных симпатиях. Это только лишнее доказательство атавизма. Уж лучше чистый секс. Дальнейшие встречи можно оправдать тем, что вы отведали чего-то нового, свежего. Девушка оказалась непохожей на женщин, с которыми вы имели дело в государственных публичных домах… Минутку! — Адвокат оборвал свой стремительный монолог. — Когда умер ваш отец?
— Третьего января.
— Но девушка только на втором месяце беременности, а сейчас у нас апрель! Вот чертовщина! Кто из вас должен был предохраняться? — Вы или она?
— Она. Так это выглядело менее… нескромно…
— Не справиться с такой мелочью! Если бы не ожидающее ее наказание, готов присягнуть, она изо всех сил тащила вас на эшафот! Ну что ж, это нисколько не противоречит моей версии, просто вместо глубокой скорби у нас будет совершеннейшая глупость. Из этого ясно следует, что вы были интеллектуально неспособны составить заговор… Возможно, еще очко в нашу пользу.
Флексон, казалось, забыл о своем клиенте. Удобно откинувшись на спинку стула, он обдумывал линию защиты, которая вызывала у юноши омерзение не меньшее, чем само обвинение.
До сих пор он был убежден, что Хиликс забеременела в первый день их близости.
Неожиданно Флексон нагнулся вперед и сверлящим взглядом уставился на Халдана.
— А теперь вопрос на сто очков. Зачем вы выбросили микрофон в окно?
— Я решил, что полиция услышала достаточно. Какой смысл оглашать завещание, если все равно нет наследников.
— Вы только усугубляете свое и без того безрадостное положение, — резко произнес Флексон. — Я хочу знать правду! Зачем вы выбросили микрофон?
— Ну хорошо. Я был в бешенстве. Это случилось само собой, непроизвольно.
— Теперь уже больше похоже на правду. Возможно, сама правда окажется для нас с вами не совсем подходящей, но мы должны ее установить, чтобы придать нужную форму. Итак, прошу ответить еще раз: зачем вы выбросили микрофон?
— Из ненависти!
— Но ведь это неодушевленный предмет. Как можно испытывать ненависть к неодушевленному предмету?
— Я испытывал ненависть к тому, что он олицетворял!
— Наконец-то мы добрались до сути! Вы ненавидели микрофон как символ государственной власти. Такая правда нас не устраивает. Повреждение микрофона — тягчайшее ваше преступление. Хотя любое из них не выдвинуло бы вас на соискание премии Министерства Социологии за добропорядочное поведение.
— Это был душевный порыв, а вы ищете в нем неизвестно что, — запротестовал Халдан.
— Я ничего не ищу, меня беспокоит, что подумает присяжный психолог. Эти люди думают не так, как мы. Их мысли — цепь рассуждений, объединенных по непонятному принципу.
Если бы вам было предъявлено обвинение в изнасиловании и массовом оплодотворении сорока женщин сорока различных категорий и в придачу вы имели привычку потирать руки, психолога заинтересовало бы не само насилие, а ваша привычка. И, клянусь Богом, исходя из этой привычки, он воздвигнул бы для вас величественный эшафот! Можете мне поверить — с микрофоном дело обстоит скверно! Конечно, мы еще посмотрим, что тут можно предпринять.
Флексон хлопнул в ладоши, как будто хотел покончить с этой неприятной темой, встал и подошел к окну. Какое-то время он молча смотрел на улицу.
Внезапно он повернулся, приблизился к нарам и снова сел.
— Кое-что начинает проясняться. Думаю, мы сумеем извлечь из всего этого какую-нибудь пользу, но этого мало. Ох, как мало!
Облокотившись о стену, он какое-то время размышлял, затем обратился к Халдану:
— У меня к вам предложение. Напишите, пожалуйста, подробно обо всем, что произошло между вами и девушкой с момента знакомства. Не надо ничего оправдывать или объяснять. Предоставьте это мне. От вас требуется только одно — правда, пусть даже горькая. Мне вы можете рассказать все. Я стану вашим двойником, чтобы воспроизвести нужную версию событий.
Все, что я узнаю от вас, останется между нами. Записи будут уничтожены сразу по прочтении. Еще до того, как наше сотрудничество закончится, у вас будет возможность убедиться, что я никогда не предал бы вас, подобно этой крысе Малькольму. Если бы из-за моего предательства вас сослали бы на Плутон, я чувствовал бы себя тем самым органом, из-за которого вы сидите здесь.
Бумага у меня в папке. Можете приступать сразу после моего ухода. Я должен знать о вас как можно больше, чтобы в выгодном свете представить суду ваш характер и личность. Чем большую симпатию нам удастся возбудить в присяжных, тем менее суровым будет приговор.
Он переменил положение и оперся на локоть.
— Меньше других меня беспокоит математик. Он должен квалифицировать ваши способности — от этого будет зависеть ваша будущая профессия. Его вы должны взять на себя, потому что в этой области я совершенный профан. А вот священник…
Флексон вскочил, хлопнул в ладоши и снова подошел к окну.
— Священнику, естественно, не понравится, что вы искали утешения у светской особы. В минуту скорби должно искать утешения у Церкви. А вы Пречистую Деву заменили девушкой. Кстати, вы строго придерживаетесь церковных догм?
— Вообще-то нет.
— А, узнав о смерти отца, вы подумали о Боге?
— Я сразу пошел в университетскую часовню.
— Прекрасно! Это даже лучше, чем простое размышление о Боге. Молились?
— Я встал на колени перед алтарем, но молиться не смог.
— Отлично!
Флексон отвернулся и принялся мерить шагами камеру. Халдану бросилось в глаза, что даже случайные движения адвоката не лишены внутренней логики. Он делал пять шагов в одну сторону — ровно столько позволяла длина камеры, — разворачивался и снова делал пять шагов, на ходу не переставая говорить.
— С этой точки начнем формировать нашу правду. Вы скажете священнику, что ходили в часовню и там преклонили колена перед алтарем. Он сделает вывод, что вы молились, а мы не несем ответственности за его выводы.
Нельзя же исключить возможность, что вы действительно молились. А может, вы все-таки прочитали «Отче наш» или парочку других молитв?
— Нет. Я попробовал понять Христа, но у меня ничего не получилось. Он ведь стремился к тому, что его ожидало, а я ничего не хотел.
— Только не говорите об этом священнику! Вы относитесь к нашему Избавителю, как к своему приятелю, а Церковь любит покорность не только Богу, но и его представителям на Земле. Независимо от того, будете вы ее читать или нет, Библия пусть лежит раскрытая — только умоляю, не на Песни Соломона!
Флексон подошел к столу и вытащил из папки пачку чистой бумаги.
— Вот вам бумага До личных бесед с присяжными у нас пять дней, но, если понадобится, я добьюсь отсрочки. Отчасти нам повезло, что девушка забеременела, иначе вас наверняка подвергли бы психоанализу, и тогда каторга на Плутоне была бы вам обеспечена Поскольку ваш атавизм бесспорен, мы сможем представить собственную версию, а после анализа выводы делали бы психологи. Раз уж мы заговорили об этом, вас анализировали когда-нибудь?
— Один раз, в детстве…
— Чего они искали?
— Агрессии. Я столкнул с подоконника горшки с цветами, и один чуть не угодил в прохожего. Мама упала из окна, поливая цветы, и мне показалось, что именно они во всем виноваты.