Макаров, потрясенный услышанным от нас с Эдвардом, запретив еще кому бы то ни было говорить о снах и потребовав осторожности, умчался в ассоциацию: что-то там, видимо, замышлялось крупномасштабное...
"Господи, Боже всесильный, прости мне грехи мои, если я того достоин, наставь на путь истинный, дай просветления голове моей, не покидай меня, избави от лукавого, не дай впасть в отчаяние, охрани от одиночества и сиротства, пребудь в душе моей во веки веков!" - мысленно твердил я уже неделю, не находя себе места. Чувство неприкаянности, ненужности, невостребованности миром не только не покидало, но и нагнеталось, стучалось с каждым часом. Выпитая водка оставляла мозг трезвым, желанное забытье не приходило. Блуждания по ночным, вымершим улицам приводили к новым, совсем уж греховным и тоскливым мыслям. Получалось, что я испытываю судьбу, и в то время, как после полуночи люди укрываются в своих эфемерных комнатушках-крепостях, я наоборот - выхожу в ночную жизнь, непредсказуемую, дикую, лунную, пьяную, случайную, диктующую свои законы и правила поведения, мне неведомые. Острые ощущения? Да какие же они острые, если даже элементарный страх не берет за душу, а напротив - что-то тянет к зловещим редким группкам людей, спаянных общим умыслом, будь то выпивка, наркота или грабеж,тянет только для того, чтобы не быть одному, чтобы хоть на минутку избавиться от мучительной пустоты, которая оказалась тяжелее тяжести.
Вдруг все, с чем рядом я существовал целую жизнь, резко отдалилось от меня, обособилось, приняло роль особых знаков, символов, заговорило. Словно меня, как ноту, вырвали из общей гармонии, и теперь я мучительно пытаюсь вспомнить свое место в ней, найти его, занять; а мелодия-то звучит дальше, и нельзя вернуться в прежнюю. В шуме листвы угадывались сожаление и тревога; грозовые раскаты звучали предупреждением; ливни смывали мои слабые следы на этой земле... Почему раньше все это оставалось незамеченным, было напрочь лишено трагизма, воспринималось естественно, без надрыва, без труда? Может, дурацкий вампирский прибор снова заработал наоборот, на отдачу, и посылает мне чужие сомнения? Но нет же, нет, чужие не могут быть такими - моими во всем...
Сплин, выжавший меня за минувшую неделю так, что сухая луковая кожура, по сравнению со мной, казалась цветущей розой, закончился внезапно. И здесь знак судьбы тоже угадывался во всем. В том, что утром я проснулся в спокойной уверенности, что уже началась новая жизнь, и мое дело - лишь войти в нее без сомнений и опасений. В том, что женщину звали Люба - Любовь, а ее сына - Максимом.
Мы сошлись с ней легко и спокойно, - не как два одиночества, а как две необходимости. Через три месяца я уже и представить не мог, как мы жили порознь. Зато точно понял, какая сила держала меня на земле - сила ожидания именно этой встречи. И совершенно ясно, отчетливо осознал закономерность того недавнего сплина, той непередаваемой депрессии, тоски, одиночества: все это необходимо было для того, чтобы очиститься от прошлого; для того чтобы на контрасте оценить всю прелесть, все блаженство дарованного общения, которое так долго я боялся назвать истинным его именем - Любовью.
Наслаждаясь обретенной гармонией, я даже позабыл о кошмарном сне; какой-то фантасмагории с вампирами, уворованными аурами. Теперь сил у меня было столько, что и табуретка ремонтировалась сама собою, и все обретало смысл и место: любая вещь и любой жест. О недавнем прошлом напомнила случайная встреча с Макаровым. Однако нет в мире ничего случайного, все - для чегото. Он поинтересовался: не повторялось ли что-нибудь подобное в квартире Болеров. Я весело ответил, что квартира уже так обжита мною, что от Леры и Бори в ней осталась только благодарная память: вдруг, со спокойной уверенностью и невероятным подъемом я в течение дня поменял обои; затем переставил мебель, приволок из родительского дома картины, посадил в горшки цветы и заставил ими все подоконники. Не знаю, что на меня нашло, но мысль, что так надо сделать, оказалась непреодолимой, она не допускала никакого анализа, требуя лишь слепого подчинения и реализации.
- А как ваша борьба? - скорее из вежливости, в свою очередь, поинтересовался я. - Извели вампиров?
Макаров мгновенно посуровел и нахмурился:
- Мы сейчас отслеживаем больных, угасающих беспричинно и быстро. Но, во-первых, нас мало, а больниц в Москве - сам знаешь; тем более, что далеко не каждый считает такое недомогание серьезным недугом, и обратившиеся к врачам - это ничтожный процент от реального числа пострадавших. Во-вторых, мы ничего не смогли доказать.
- В смысле? - уточнил я.
- В том смысле, что действительно существует предприятие с ограниченной ответственностью "666", действительно там работают известные тебе Татьяна Львовна, Юрий Вольфович и прочие. Официально занимаются модной нынче спекуляцией: посредничают, покупают и перепродают. А что касается нашей темы - сплошной мрак. Но я же, Ваня, врач, экстрасенс, и я уверен, что все именно так обстоит, как мы с тобой говорили. Понимаешь - уверен! Не на словах - мне об этом мои руки, глаза, голова, каждая моя клетка кричит: я ведь, Вань, заходил в их желтенький приватизированный особнячок - между прочим, бывший архитектурный памятник, охраняемый государством.
- Что, действительно - желтый? - удивился я. - И стоит, где начинается лесопарк?
- Представь себе - все именно так, как ты видел во сне, и даже стол в комнате для заседаний - круглый, а стульев - шесть.
- Фантастика! - выдохнул я. - Крыша едет от такого...
- У меня тоже скоро поедет. Кое-кто на нас уже смотрит как на "шизиков". Мы - об угрозе, опасности, наконец, о вреде для здоровья и жизни населения, а нам, естественно, -доказательства на стол; мол, эти ваши биополя - не документ, их к делу не подошьешь и в суд не передашь. Нет подходящей статьи, а что не запрещено - то разрешено. Может, на лапу законникам положили?.. Ну что нам делать? - развел он руками, словно я мог ответить ему.Ведь ужас даже не в юридическом смысле: что воруют чужое, необходимейшее, на что не имеют права - это все равно, что предприимчиво вырезать у человека глаза, легкие, сердце, печень: мол, что с тобой станется - твои проблемы, а для нас это - самый обычный бизнес. Раньше-то они хоть детей не трогали - наверное, не насобачились, или сбыта не было, не знаю. А теперь пошли детишки - то обмороки, то бездиагнозное угасание, то полный упадок сил... И я ничего не могу сделать - мне никто не поверит, что такое возможно: воровать ауру. Потому что и в самою ауру эти тупицы не верят. Я ее телом чувствую, Михалыч - глазами видит; приборы фиксируют,усиленно жестикулировал Макаров, - а они, видишь ли, не верят, для них это - мистика, сказка про белого бычка! А дети - умирают. Я же видел их глаза - они меня в могилу сведут! Не глаза, а тоннели в смерть: "Дяденька, что со мной, я так любила играть в "Барби", а теперь почему-то не люблю". А глаза родителей: "Доктор, вы же врач - ну сделайте же что-нибудь!"
Все-таки люди, наверное, угасают не от болезней, не от возраста, а от одиночества и от того, что из их жизни уходит любовь. Да, я очень люблю маму, сестру, друзей; но любовь к Любе и Максу - это другое; не лучше или хуже, не больше или меньше, а просто - другое, без чего я оставался в жизни не полным. Наверное, именно поэтому мы носимся по городу, вытаращив глаза, когда нашим близким плохо,мы способны все найти, всех поставить на уши, горы свернуть, но - помочь. Наверное, именно поэтому их насморки и зубные боли нас волнуют и тревожат куда больше, чем тайфуны на Тихоокеанском побережье или засухи в неведомых краях.
Мне нравилось возиться с Максимом, делать вместе уроки, разбирать будильник, чинить выключатель; нравилось беречь наши маленькие - только мои с нимтайны: о героической драке во дворе, о вредной соседке по парте, о собираемых к маминому дню рождения деньгах - целом капитале, о живущем в подвале уникальном коте Филиппе, которого мы подкармливали, возвращаясь из школы, и даже гладили, что Люба никогда бы не позволила делать.
Он был болезненным ребенком, но его худоба меня пугала: я иногда просто боялся что-нибудь ему повредить при бурной игре. "Да это нормально, перерастет", - успокаивала Люба. Но мне, до этого не имевшего столь близких, постоянных контактов с детьми, трудно было такое понять, и сердце наполнялось одновременно умилением и тревогой, когда я смотрел на выпирающие ключицы, крылышки лопаток, торчащие ребра, тонкие, будто лишь из костей и кожи состоящие, руки и ноги.