лихо, гаденыш, скот, на тачке, на такси.
У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна!
Пустил по ветру, сучий потрох, копейку
идеологическую отряда юных ленинцев полутаротысячного,
двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть, фьюить,
не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир".
Короче, до конца каникул недельных обеспечил
компании своей беспутной, непрерывность гарантировал
кругооборота жратвы в природе, возвратно-поступательное
движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и зраз - всего
того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер
Южбасса", угощает на отдых съехавшихся к елке школьников
и школьниц.
Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было
устраивать? Весь мир оповещать? Закланья требовать,
колесования, лишенья семенных желез? Зачем? Деньги-то все
равно вернул.
- Молчи, болван, - отец был краток.
Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному
только Богу известно. Но обошлось. Лишили тихо-мирно
Симу права носить значок с головой золотой, а через полгода
также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый
вернули.
Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах,
замяли.
И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не
вняли. Особенно хорош, признаться надо, дядя Виля оказался,
как он веселился, какие пузыри пускал тем летом, мент, на
даче.
- Купец, - орал, сверкая самоварными резцами,
идешь купаться, нет?
М-да.
Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую,
бугристую, всю в пятнах, точках, как перезревший корнеплод,
физиономию Вилена Андреевича вот этой уже осенью (одним
глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих
унылым лаком стенных панелей кабинета его негромким
голосом, но внятно и отчетливо проинформировали. Все трое
из задержанных по делу об ограблении квартиры вожака
областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря
Цуркана указывают дружно на Швец-Царева Дмитрия
Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд продажи
краденого взявшего.
Еще бы.
Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать,
внезапность превращения свиных моргал в собачьи буркалы
имел, увы, один-единственный на белом свете человек,
старший следователь управления внутренних дел, майор
Виталий Россомахин.
- Так ты знал, что ворованное или не знал? - вопрос
тяжелый выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал
волной горячей, липкой башку поникшую племянника.
- Я спрашиваю?
Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую
никакую клиентуру, раз в месяц летал с ветерком, с веселой
песней в Новосиб, брал партию синек, сдавал, не слишком уж
заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал.
Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два
магнитофона японских двухкассетных "Шарп" и радиола
"Грюндиг", ФРГ", как в заявлении именовал утраченное
гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом
собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным
людям?
Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под
рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, да с прибауточкой, по
свойски, признался бы, наверно, Сима дядьке, рассказал бы, а
может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в этот раз
не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо:
- Не знал, не ведал, обманули...
В тот же вечер он, словно Тимур, герой и
бессребренник, юный друг милиции, с кривой улыбкой
перекошенным хлебалом, кнопку звонка у свежеокрашенного
косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную
коробку из-под сигарет без фильтра "Прима".
- Вот, - сказал, глазами чистыми сияя,- взгляните. Тут
предлагают купить. Не ваше ли часом?
Не помогло.
- Под суд! В тюрьму! - сурово требовала
хранительница великих традиций, заветов нерушимых,
зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов
войны и труда.
- В колонию особого режима.
Уже и следствие закончилось, и имя Симкино ни в
каких показаниях, ни в материалах не значилось, не
фигурировало, а комиссарша все лютовала, махала саблей и
орошала пузырящейся слюной неплодородные пространства
квартиры сына младшего Василия.
- Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем.
Заразу растоптать в зародыше.
И опять, и вновь отец его, дубину, спас, вытащил,
короче, в армию отдал, пристроил в спортроту МВД.
- Ничего, - за ужином немного принял, подобрел,
хорошая строка в биографии не помешает.
Угу.
Да, видно, без толку. Судьба, похоже, у Симы веселая
девчонка, подстилка с варенниками-губами, грязнуля в
короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу,
никакой на нее управы.
Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и
дышит в шею.
- Люся? - угадывает дурачок, - Милка? Ты, Катька,
что ли?
Фиг-то там! Братан Вадим.
Га-га-га! С известием приятным.
А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья
чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и
свидетели.
Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом
"Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть
ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает,
пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком (
на полку?, на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи
щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за
стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный
остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели
звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура!
- Люба, - орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою
шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая
тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман
попадает, то в дыру под ним, - где мои ботинки, Люба, черт
возьми?
Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся,
голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом
густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках,
так, пушок детский, и страшно, и жалко.
- На, - выносит из ванной еще блестящие от влаги.
Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до
пояса.
- Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг ...
звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то
нехороший. Вернулся.
Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в
папашин тапок фетровый прямиком угодил.
- Да вот же он.
Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул
дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой.
Спакуха! Все будет тити-мити.
Неисправим, неисправим. Положительно,
определенно.
Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если
только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток,
десяток километров на своих двоих проделавший за год
потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще
плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной
Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки
выпустят.
Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий
солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в
майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой
здоровый Юрка Иванов.
- А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь.
Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода,
из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт,
закусывая рыбкой - вся "Правда" в чешуе.
- Садись. Хлебни малеха. В картишки перекинемся.
- Какие картишки, лыжи-кран. Тут такая папа-мама.
- Ну, ну, - качают головами братья, у одного в руках
подлещик, полбока съедено, а у другого - замученный на
солнышке рек обитатель пресноводных - башки уж нет.
- Заявление, говоришь, написала, двустволка, сука.
- На тебя катит, шалава, тварь.
- А я же... я же там... да вы-то знаете, блин, мужики... я
там и близко не был.