– Вы еще не выбросили мое платье? – спросила она с улыбкой, показывающей, что сама не верит в подобное.
– У меня все по-прежнему, – ответил художник, вкладывая в свои слова потаенный смысл. – Свое платье, как и себя в моем сердце, ты найдешь там, где оставила.
Когда-то Марина, только начиная позировать для картины, принесла в мастерскую одно из своих платьев, в которых танцевала, а потом решила не забирать его каждый раз после очередного сеанса. Оно хранилось за ширмой в дальнем углу мастерской. Здесь же были и туфли, веер, гребень и прочие атрибуты, без которых танцовщицы фламенко не выходят на сцену. Марина быстро переоделась. Она давно уже не одевалась так, и сейчас почувствовала себя сразу помолодевшей, как будто сбросила десяток лет, вернувшись в прошлое. Даже выбила дробь подкованными гвоздями каблучками. В гулкой тишине отозвалось звонкое эхо, постепенно затерявшееся под высоким сводом мастерской.
– Есть еще порох в пороховницах, – с удовольствием констатировала она. И подумала, что уже давно не танцевала на сцене, не слышала восторженных возгласов и аплодисментов, которые давали ей ощущение счастья в прошлом.
«К чему заживо хоронить себя?» – промелькнула крамольная мысль.
Внезапно она испытала искушение скинуть с себя всю одежду и, выйдя из-за ширмы голой, предстать в таком виде перед старым художником. И потребовать, чтобы он написал ее не хуже, чем Гойя – свою возлюбленную Марию Каэтана де Сильва, тринадцатую герцогиню Альба, которая, как утверждают, послужила ему натурщицей, не испугавшись кары Святой инквизиции, особенно свирепствующей в Испании…
Но это длилось всего какое-то мгновение. Темная кровь, прихлынувшая к голове и сердцу, так же и отхлынула, оставив только тягостное ощущение где-то внизу живота и легкую дрожь в руках. Марина едва не рассмеялась, представив себе выражение лица хозяина мастерской, если бы она осуществила свое безумное намерение. В его возрасте подобные сильные впечатления чреваты непредсказуемыми последствиями. Ей не следует забывать об этом, если она не хочет потерять еще одного близкого ей, пусть даже духовно, человека. А для своих экспериментов следует поискать кого-нибудь другого, если уж пришла такая охота…
Так мысленно нещадно бичуя себя, Марина вышла из-за ширмы и прошла к небольшому возвышению в центре мастерской, которое было изготовлено специально для нее. Мольберт с незавершенной картиной стоял напротив, в некотором отдалении. За ним расположился старый художник, казалось, не обращавший на нее никакого внимания и занятый только своими красками и кистями. Сергей Колокольцев никогда не начинал писать ее сразу. Сначала он входил в состояние, которое называл творческим трансом, и только потом приступал к работе. Марина знала это и терпеливо ждала, когда он скажет ей, что готов. Пока же она пыталась принять ту же позу, в которой безликая танцовщица фламенко была изображена на картине. Ей иногда казалось, что поза слишком вычурна и претенциозна, и она предлагала другие варианты, но каждый раз художник так яростно протестовал, что она покорялась его видению. Марина понимала, в чем причина этого разногласия: старый художник смотрел на нее влюбленными глазами, а она сама на себя – критически. Он был сторонником застывших форм, она – апологетом импровизации, без чего не может существовать танец фламенко. Если бы ей дали волю, то каждый раз, позируя, она принимала бы другую позу, иначе держала бы руки, меняла наклон и поворот головы. Но это было невозможно, и она смирилась. Марина давно уже поняла, что совершила ошибку, когда выбрала художника вместо фотографа. Снимки, на которых она танцует сарабанду, сардану или сегдилью, украсили бы ее студии танца и придали бы им необходимый колорит, а портрет превратит их в унылый мемориальный комплекс имени Марины Туковой. Но об этом она никогда не сказала бы старому художнику. Она подозревала, что для него это будет потрясением гораздо более сильным и фатальным, чем лицезрение ее голой.
Но Марина перепробовала уже все позы, которые только пришли ей на ум, а Сергей Колокольцев все еще не приступал к работе. В этот день вдохновение упорно не приходило к нему. Он бросал на натурщицу сердитые взгляды, словно это она была виновата в его творческом бесплодии, что-то недовольно бурчал себе под нос. Иногда подносил кисть к холсту и даже делал мазок или два, но сразу же резким движением замазывал наложенную краску. По сути, он уже работал, но Марине казалось, что она только напрасно теряет время. Наконец она решилась нарушить тяготившее ее молчание.