– Сергей Павлович, – произнесла она тоном избалованной девочки, – поговорите со мной. Мне скучно.
Художник бросил на нее гневный взгляд, который мог бы испепелить Марину, если бы обрел материальность молнии. Было видно, что он едва не разразился проклятиями, но ему удалось сдержаться.
– И о чем же? – сухо спросил он.
– Как вы все это время жили без меня? – спросила Марина. – Чем занимались?
– Читал Сапфо, – после недолгой паузы сказал он. – И думал о тебе.
– О, я понимаю, – рассмеялась Марина. – Но вы ошибаетесь, я вовсе не из этих. – Помолчав, она добавила: – А вы, оказывается, можете быть злым и мстительным. Вот уж не думала! С виду вы такой…
– Какой? – машинально спросил художник. Он почти не слушал ее, занятый своей работой.
– Мне всегда казалось, что так мог бы выглядеть Иисус Христос, если бы дожил до глубокой старости, – произнесла Марина. И едва не прикусила себе язык, сообразив, что сказала. Попыталась исправиться: – То есть не до глубокой, а до… Преклонных лет.
Но вышло только хуже, она сама понимала это.
– Ну, в общем, будь он вашего возраста, – упавшим голосом закончила она.
И снова надолго воцарилась тишина. Художник если и обиделся, то не показал вида.
– И что такого интересного вы вычитали у Сапфо? – снова первой нарушила молчание Марина. – Поведайте мне.
Сергей Колокольцев сделал еще один мазок, бросил на нее быстрый взгляд и снова перевел глаза на картину. Не поднимая головы, произнес, словно говоря сам с собой:
– Что тебя печалит и приводит в безумие?
Скажи мне! Сердце томится любовью?
Кто он, твой обидчик?
– Это вы о чем, Сергей Павлович? – настороженно спросила Марина.
– Это не я, это Сапфо, – пояснил он, мимолетно улыбнувшись. – Ты же сама просила прочесть.
– А я-то подумала…, – с облегчением рассмеялась она. – Уже все свои девичьи тайны собралась вам поведать. И чем сердце томится, и кто обидчик…
– Так что же тебя печалит, девочка? – спросил, не меняя тона, старый художник. И пояснил: – Это уже не Сапфо, а я тебя спрашиваю. Я же вижу, что-то с тобой не так. Доверься мне.
Подумав, Марина кивнула.
– Доверюсь, но с одним условием. Вы честно и без утайки ответите на один мой вопрос. По рукам?
– По рукам, – согласился Сергей Колокольцев. Он отложил кисть и теперь уже не сводил взгляда с нее, словно пытаясь прочесть ее потаенные мысли. – Спрашивай.
И она спросила, чувствуя себя так, словно прыгает в ледяную прорубь:
– Почему вы не можете закончить картину? Вы боитесь, что после этого я уже никогда к вам не приду?
Художник ответил не сразу.
– И этого тоже, – сказал он наконец. – Но не только поэтому. Видишь ли, девочка…
Он замолчал, словно не решаясь продолжать.
– Так не честно! – запротестовала Марина. – Начав, заканчивайте.
– Я подыскиваю слова, чтобы ты меня поняла, – пояснил он, жестом призывая ее к молчанию. – Это не так просто. Ведь иногда я сам себя не понимаю. Вернее, долгое время не понимал. Задавал себе вопросы. Почему никак не могу закончить твой портрет? Почему на картине до сих пор нет твоего лица? Что удерживает мою руку? А совсем недавно меня вдруг словно озарило. Посмотри сюда!
Он показал Марине на простенок, где висели эскизы с ее изображением.
– Эти наброски я делал на протяжении всех тех лет, когда писал тебя. Ты замечаешь разницу между ними?
Марина сошла с подиума и подошла к простенку. Долго смотрела на рисунки, выполненные карандашом или мелками. На всех была изображена танцовщица фламенко. В основном художник старался запечатлеть ее лицо. Это было ее лицо. И в то же время как будто и не ее. Знакомые черты вдруг искажались, принимали другие очертания, меняя образ. Само лицо менялось от рисунка к рисунку. Оно становилось старше. Но не только это бросалось в глаза. С течением времени лицо становилось как будто менее одухотворенным, более приземленным, грубым, и в то же время – более чувственным и манящим. Лицо как будто перерождалось, обаяние юности уступало место красоте зрелой женщины, жертвуя при этом чем-то неуловимым, но очень важным. Тем, без чего лицо, как будто теряя индивидуальные черты, превращалось в безликую маску.
Сама ли Марина все это увидела, или ей подсказал голос, звучащий за ее спиной, она так и не поняла. Она была ошеломлена, раздавлена, унижена, оскорблена. Все эти рисунки казались ей карикатурой на нее, выполненные рукой человека, чью любовь отвергли и решившего отомстить. От возмущения она буквально потеряла дар речи.
– Я не знаю, какое лицо мне писать, – продолжал говорить старый художник, обращаясь к Марине и при этом как будто разговаривая сам с собой, не ожидая от нее ответа. – Оно меняется каждый раз, когда ты приходишь. Я не успеваю. Я пытаюсь, но…