— Твои часы у меня.
Последовало молчание. Болден услышал всхлипывание, затем приглушенный смех. Со вздохом он потер переносицу. Эх, лучше бы сейчас она была здесь, рядом с ним, а не у себя дома.
— Давай вместе пообедаем? — предложил он. — Тогда и поговорим.
— Я могу приехать к тебе прямо сейчас.
— Мне к восьми на работу. У меня сделка с Джефферсоном, я тебе рассказывал.
— Не ходи, — сказала Дженни. — Я тоже возьму выходной. Приезжай ко мне.
— Не могу. — Он ненавидел себя за эти слова, как будто их говорил какой-то закомплексованный сопляк.
— Ты мне нужен, — проговорила Дженни, а затем добавила совсем другим голосом: — Приезжай. Слышишь?
— Джен, это большая сделка. Люди прилетят из столицы. Ну как я могу не пойти?
Дженни вздохнула.
— Ладно, тогда вместе обедаем, — произнесла она как-то очень сдержанно. — Мне тоже надо тебе кое-что сказать.
— Хоть намекни.
— Скажу при встрече. Но предупреждаю: я ведь потом могу тебя и похитить.
— Если с «Джефферсон партнерс» все пройдет гладко, похищай. Итак, ровно в двенадцать, да?
— Где всегда?
— Конечно, — подтвердил он. — Да ты-то как? Что с рукой? Всего десять швов?
— Откуда ты знаешь?
Болден включил канал Си-эн-би-си и с минуту смотрел телевизор с выключенным звуком, пытаясь сосредоточиться на бежавших внизу экрана цифрах. Долгосрочные облигации росли. Нефть из Северного моря сбивала доллар. Индекс Никкей при закрытии торгов упал до пятидесяти.
Его взгляд затуманился.
Корона. Бобби Стиллман.
Прикрыв глаза, Болден постарался изгнать из памяти эти слова, а звук безжизненного голоса Гилфойла отключить. Пять часов назад ему в лицо направили пистолет и пуля просвистела буквально в нескольких сантиметрах. Его заставили стоять на узкой балке на высоте семидесятого этажа, и, стоя на этой балке, он напал на человека, с которым они вместе пролетели метров двадцать и свалились в страховочную сетку, причем, честно говоря, сетку эту он даже толком не разглядел поначалу. Все казалось настолько невероятным, будто он наблюдал эти события со стороны. Такое просто не могло случиться. Во всяком случае, в такой день, который начался с делового завтрака в отеле «Риц-Карлтон» в Бостоне, а продолжился торжественным ужином в смокингах и подарком для Дженни к их годовщине на ступеньках Федерал-холла.
Он открыл глаза и снова уставился на бегущие по экрану цифры. Если бы золото в Лондоне стоило четыреста шестьдесят долларов за унцию, он бы поверил. Если бы долгосрочные облигации покупались крохотными партиями, он бы и в это тоже поверил. Цифры реальны. Им можно доверять. Но казалось совершенно бессмысленным, что его пытаются убить потому, что он якобы знает что-то, о чем на самом деле не имеет ни малейшего представления. Он не мог поверить тому, чего не понимал, поэтому оставалось только одно — забыть. Стереть эти события из памяти. Он умел забывать.
Через какое-то время Болден решил, что пора перекусить. Предстоял напряженный и к тому же очень важный день. Ответственность тянула его за собой, как морские волны во время отлива, — противостоять невозможно. Он прошел к холодильнику, достал несколько яиц, сыр с перцем, нарезанную кубиками ветчину и двухлитровую коробку апельсинового сока, затем извлек из буфета и отсчитал пять драже витамина С и четыре таблетки адвила.
Приготовив завтрак, он устроился на табурете для пианино и принялся торопливо уплетать яичницу. Тут же к нему подсел Йода, и Томас скормил ему кусочек ветчины. Закончив есть, он поставил тарелку на пол. В следующее мгновение Йода был уже рядом. Кот, который любит яичницу и сыр с перцем. Вот вам и объяснение, почему животное выросло до неправдоподобных размеров.
Корона. Бобби Стиллман. Забыть. Все забыть.
Развернувшись на табурете, Болден нажал указательным пальцем клавишу. Отличное пианино, антикварный «Чикеринг». На стене над ним — оригинальная афиша мюзикла «Янки Дудль Денди» с подмигивающим из туманной дымки в семь десятков лет Джимми Кэгни. Томас пробежался по клавишам из слоновой кости. «Собачий вальс» — все, на что он способен. Если бы он подавал хоть какие-то надежды, пожалуй, можно было бы позаниматься музыкой. Ему хотелось бы научиться уверенно играть три композиции: музыку из «Чарли Брауна», регтайм «Кленовый лист» Скотта Джоплина и «Лунную сонату». Томми Болден, исполняющий Бетховена. Даже теперь, когда он валился с ног от усталости, эта мысль заставила его улыбнуться. Часы на микроволновке показывали 6:45. Он поставил тарелку в раковину, залил ее горячей водой, затем прошел в гостиную, плюхнулся на диван и принялся смотреть в окно на Ист-Ривер. На другом берегу пролива под свинцовым небом сгрудились бетонные, похожие на тюремные корпуса, многоэтажки Квинса. Взгляд скользнул по комнате: в эту квартиру он переехал четыре года назад. Тогда все его имущество уместилось в три чемодана и полдюжины коробок, не считая кресла из кожзаменителя, лавовой лампы и вставленного в рамочку плаката группы «Лед Зеппелин», играющей в спорткомплексе Мэдисон-Сквер-Гарден.
Все эти вещи уже затерялись в далеком прошлом.
Целью своего первого крестового похода Дженни сделала развитие его вкуса. Если врожденного вкуса нет, его можно воспитать. Под вкусом подразумевались диван, обтянутый бордовой тканью, и настенное зеркало в стиле ар-деко. Сюда же относились дизайнерское кожаное кресло с подголовником и скамеечкой для ног, пальма кентия под два метра высотой, а также плакат с Кэгни, когда-то висевший в фойе кинотеатра на Таймс-сквер. Еще понятие «вкус» подразумевало хождения по бесчисленным антикварным магазинчикам Гринвич-Виллидж в поисках… того, что надо. Вкус, как он усвоил, — это когда тратишь много денег и делаешь вид, что ничего не потратил. В одну дождливую осеннюю субботу, посетив очередной антикварный магазин, в который — Болден был уверен — они уже заходили на прошлой неделе, он устроил революцию. Теперь его очередь, заявил он. В тот день под вкусом стал подразумеваться приемник «Макинтош» — двести ватт на каждый канал, пара студийных мониторов и, разумеется, сами неповторимые «Роллинги» с их альбомом «Миднайт рамблер» (концертное исполнение), жарящим из колонок на громкости восемьдесят децибел. Также вкус Тома подразумевал бутылку дешевого кьянти, спагетти с томатным соусом, буханку горячего хлеба с чесноком и растопленным маслом и старенькое — еще со времен колледжа — стеганое одеяло, удобно разостланное на полу в гостиной, где и полагалось всем этим наслаждаться. Еще по вкусу ему оказались любовные утехи в свете огней Манхэттена, а затем совместное принятие горячей ванны.
Взгляд Болдена переместился на пол, где они любили лежать обнявшись все под тем же видавшим виды стеганым одеялом, и задержался на подсвечнике, который Дженни сделала для него из бутылки из-под кьянти: низ она оплела соломкой, а по горлышку стекал расплавленный воск.
— Вкус у тебя ужасный, но воспоминания остались потрясающие, — заключила Дженни.
Ему безумно ее не хватало.
Он вспомнил поцелуй при свете свечи и, прикрыв глаза, откинулся на диванную подушку. Надо отдохнуть. Хотя бы несколько минут. Десять или пятнадцать…
Болдену снился сон. Он стоял в центре просторного помещения в кругу мальчишек-подростков. Он зная их всех. Грич, Скудларек, Филли, Дэнис, Риченс и другие — все из «Застенка». Стоя на дощатом полу, они в такт притопывали и нараспев произносили его имя. Посмотрев вниз на пол перед собой, он увидел тело. Наклонился и перевернул его. Это был Койл. Мертвый, шея неестественно вывернута, глаза и рот открыты. «Это несчастный случай! — закричал шестнадцатилетний Болден. — Несчастный случай!»
Круг мальчишек сжимался. Его имя по-прежнему звучало нараспев. И все держали пистолеты. Точно такие же, из какого Гилфойл целился ему в голову. Мальчишки одновременно подняли пистолеты, и Болден почувствовал, как холодный металл прижался ко лбу. Потом они выстрелили.