Что бы там ни говорили, по-моему, в окрестностях. Бирмингема масса прелестных, сельских, уголков, однако за несколько месяцев нам удалось перебрать их все до одного, и тогда мистера Т. осенила блестящая мысль — он решил прогуляться с нами по запущенным каналам. Многие из нас и знать-то не знали, что в городе вообще существует система каналов, и были не правы: на самом деле каналы тянутся на многие мили, но только ни одним из них больше не пользуются, на смену им пришли автодороги. Должна сказать, их отличала особая атмосфера, они — все эти задние стены десятков заброшенных фабрик, и складов, разбитые окна, жутковатое запустение — придавали городу облик, которого мы обычно не видим. А уж для того, чтобы заблудиться, место было попросту идеальное.
Мы с Бенжаменом однажды отбились от всех, а через какое-то время начало смеркаться и, по правде сказать, нам стало немного не по себе. Куда все подевались, мы и ведать не ведали, однако решили, что самым надежным будет остаться на месте и подождать, пока кто-нибудь не появится. Все лучше, чем бежать туда, откуда мы пришли, и окончательно сбиться с дороги.
Поэтому мы присели и завели разговор.
Бенжамен сказал кое-что о каналах, с этого, сколько я помню, все и началось. А сказал он, что, по-видимому, — так, во всяком случае, уверял Мистер Т. — каналов, если считать в милях в Бирмингеме больше, чем в Венеции. Звучит совершенно невероятно, не правда ли? ВО3МОЖНО, тебе удастся когда-нибудь заглянуть туда, произвести кой-какие замеры и сообщить мне, что ты об этом думаешь.
Я ответила ему примерно так: все это замечательно, однако человеку, плывущему по каналам Венеции, хотя бы есть на что посмотреть — там столько дворцов и великолепных храмов. И тут Бенжамен сказал нечто странное, сказал, что его раздражают такие сравнения, в храме главное не как он выглядит, а богослужение, которое в нем происходит, чистосердечие (или что-то в этом роде) религиозного чувства, и в этом отношении, сказал он, церкви Бирмингема волнуют ничуть не меньше, чем церкви Венеции или какого угодно другого города.
Все это произносилось с поразительной страстностью, так мне показалось, и стало для меня полной неожиданностью, и потому я спросила: «Бенжамен, ты что же, верующий?» — а он ответил: «В общем-то да», а когда я поинтересовалась, почему он никогда об этом раньше не говорил, сказал, что ему уже некоторое время хотелось поговорить со мной на эту тему, да все как-то случая не выпадало, а в «Христианское общество» он вступать не хочет, потому что считает веру делом очень личным и ему было бы неудобно делиться ею с другими людьми.
Готова поспорить, это тебя удивило, не так ли? — и, смею сказать, не порадовало. Я знаю, любая религия тебе ненавистна, и потому никогда прежде с тобой об этом не заговаривала, однако теперь, в письме, могу сказать тебе: ты ошибаешься, Клэр, я понимаю, откуда в тебе эти чувства, но та религия, которой придерживаются твои родители, не имеет ничего общего с настоящим христианством, она, насколько я понимаю, есть лишь извращение веры. Настоящее христианство стоит за любовь, прощение и понимание ближних, за терпимость, оно не осуждает того, кто впал в заблуждение, и не видит в нем ничего грешного, нигего, способного возбудить подозрения. Но нет, я не стану донимать тебя проповедями, я просто хочу, чтобы ты поняла — между мной и Бенжаменом существует некое родство душ, некая связь, какими бы различными внешне людьми мы ни были.
В тот раз я спросила его, когда он обрел Бога, и он ответил, но в подробности вдаваться не стал. Сказал, что был в то время моложе, лет тринадцати-четырнадцати, и попал в безвыходное положение, и стал молиться, и молитва его была услышана самым невероятным образом. Прямо на месте! Сказал, что это было своего рода чудом, но так и не объяснил мне, что с ним, собственно, произошло. Сказал, что это его с Богом тайна, что он о ней никогда никому не рассказывал, даже Филипу. Я потом прибавил: «Хотя нет, одному человеку я все рассказал, но то была Лоис. Рассказал, когда она была совсем больна, думал, что ей это поможет».
Вот так разговор и перешел на Лоис. Он начал рассказывать мне о том, что с ней случилось в ту ночь, и из этого рассказа я никогда не забуду ни слова.
Я знала лишь то, что, вероятно, знаешь и ты, то, что известно всем. Она была со своим другом в пабе, там взорвалась бомба, друг ее погиб, она уцелела. Ей, правда, сильно повредило ногу, она потом несколько месяцев носила металлические скобы. Ну и ожоги тоже. В общем-то, если взглянуть с одной стороны, ей страшно повезло, однако больше всего пострадала ее психика, и никто на самом деле не знает, как глубоки эти раны и сколько им потребуется времени, чтобы затянуться. Случается, что они и вовсе не заживают. Очень долго Лоис пребывала в глубоком шоке, потом на какое-то время стало казаться, будто она поправилась, а следом начались рецидивы, которые все учащались. В итоге Лоис впала в полную депрессию и ее пришлось надолго уложить в больницу. По-моему, это произошло два года назад. Насколько я знаю, пролежала она там несколько месяцев, а после вернулась домой, однако родным приходилось постоянно оставаться начеку, чтобы ее не расстроить. Помню, Филип однажды рассказывал мне об этом, вернее, передавал подробности, о которых как-то проговорился Бенжамен. Он сказал, что, когда взорвалась бомба, музыкальный автомат играл «Ты так волнуешь меня» — помнишь эту песню Кола Портера? Так вот, родным приходилось заботиться о том, чтобы Лоис ее не слышала, потому что она от этого сразу срывалась и начинала неудержимо плакать. Они постоянно жили точно на лезвии ножа.
Так или иначе, Бенжамен и Лоис по-настоящему сблизились как раз в то время, когда она лежала в больнице. Он приходил к ней в выходные, уводил на далекие прогулки по холмам. Не знаю, как часто навещали ее родители или тот же Пол, — он-то, может быть, и не навещал никогда, это маленькое чудовище меня ничем удивить не способно, — но связь у нее установилась лишь с Бенжаменом. Они стали называть себя «Клубом Ракалий», по грампластинке, которая им нравилась (помнишь, в школе все называли их «Ракалиями»?), и Бенжамен рассказывал ей обо всем, что произошло за неделю в школе, — просто потому, что не мог придумать, о чем еще с ней говорить, и всегда гадал, воспринимает ли она из услышанного хоть что-то, она ведь никогда ему не отвечала, она вообще никому ни слова не говорила, впрочем, Бенжамен сказал мне тогда, на канале, что на самом деле Лоис все запоминала, каждую крошечную подробность, что она в точкости помнит все его рассказы и в конечном счете знает о его школьной поре больше, чем он сам. Смешно. Тогда-то он и рассказал ей о своем таинственном чуде. И понемногу Лоис начала отвечать ему, начала разговаривать снова, — так Бенжамен и узнал все о бомбе и о том, что произошло с ее другом.
Наверное, то, что Лоис смогла пережить такое, и то, что одним из следствий пережитого стало ее сближение с братом — это еще одно чудо. Понимаешь, Бог присматривает за тем, чтобы из всего на свете проистекало какое-то благо. Впрочем, я обещала не донимать тебя проповедями.
Друга Лоис звали Малкольмом, он отчаянно, всем сердцем любил ее, и тот их, поход в паб был не просто обычным свиданием. Бенжамен знал, что должно было произойти, потому что Малкольм сказал ему об этом, а вот Лоис не знала. Малкольм хотел преподнести ей сюрприз. Он купил кольцо и собирался сделать ей предложение.
Странно, пока я пишу тебе это, перед моими глазами маячат две картины. На одной Лоис и Малкольм сидят рядышком в пабе, на другой, остающейся со мной на срок более долгий, мы с Бенжаменом сидим в сумерках над замерзающим каналом и на фабрике загорается несколько окон, отражающихся в рябой воде. Всего лишь несколько, сказала я, потому что это ставшая призраком, забытая часть Бирмингема, в которую никто больше не заглядывает. Вот только мы заглянули в тот день. Дa и это было ошибкой.
— Так он сделал ей предложение? — спросила я, подталкивая Бенжамена к завершению рассказа, потому что он почти умолк. Слова он произносил теперь очень медленно и к тому же начал дрожать.
— Нет, — ответил Бенжамен. — Нет, так и не успел. Он собирался, однако…
Голос его замер, и я положила ладонь ему на руку. Поступок, вообще говоря, слишком смелый, но только я об этом не думала. Бенжамен был не из тех к кому прикасаются с легкостью, — человеком, к телесным контактам не склонным.