– Мама, да что ж это такое! Ведь все говорят, будто он тебя любит немножко. А когда ты и дядя Гюбер были маленькими, разве он иногда не баловал вас? Разве нет? Так, значит, вы сами виноваты. Не умели взять его лаской. Вы просто неловкие, неуклюжие! Надо было вертеться около него, ластиться, очаровывать его. Я бы всего добилась, я уверена. Да только вот он не выносит моего Фили.
Гюбер сердито оборвал племянницу:
– Можешь быть уверена, наглость твоего мужа дорого нам обойдется…
Послышался смех Фили. Я чуть-чуть выглянул из окна; огонек зажигалки осветил на мгновение его сложенные ладони, округлый подбородок, толстые губы.
– Будет вам! Он и без меня терпеть вас не мог.
– Нет, прежде все-таки меньше ненавидел нас.
– А вы вспомните-ка, что бабушка рассказывала, – заговорил опять Фили.
– Как он себя вел, когда потерял дочку… С таким видом на всех посматривал, будто ему наплевать было, что она умерла… Никогда и не заглядывал на кладбище…
– Нет, Фили, вы уж слишком далеко заходите. Мари он любил, только ее одну в целом мире и любил.
Если б не это возражение Изы, которое она сделала слабым, дрожащим голосом, я бы не мог сдержаться. Я сел на низкий стул и, вытянув шею, прижался головой к подоконнику. Женевьева сказала:
– Если б Мари осталась жива, ничего бы этого не было. Он бы просто не знал, чем одарить ее, как ей угодить…
– Да бросьте вы! Так же возненавидел бы, как и всех остальных. Ведь он
– чудовище! Никаких человеческих чувств!..
Иза опять запротестовала:
– Прошу вас, Фили, не говорите так о моем муже, да еще при мне и при его детях. Вы должны относиться к нему почтительно.
– Почтительно! Почтительно! – И Фили, кажется, пробормотал: – Вы, может, воображаете, что очень весело войти в такую семью…
Женевьева сухо заметила:
– А вас никто насильно и не тянул…
– А зачем же вы мне пыль в глаза пускали? «Ах, у нас впереди надежды, надежды…» Ну вот еще, теперь Янина ревет! Ну что? Что я такого, сказал?
– И он с досадой заворчал: – До чего ж все это надоело!
Наступило молчание, слышно было только, как Янина всхлипывает и сморкается. Чей-то голос (чей – я не мог разобрать) произнес: «Сколько звезд!». В Сен-Венсене на колокольне пробило два часа.
– Дети мои, пора спать.
Гюбер заволновался, заявил, что нельзя расходиться, не приняв решения. Да, давно пора действовать. Фили согласился с ним. Он заявил, что долго мне не протянуть, а тогда уж ничего нельзя будет сделать. Старик принял все меры…
– Да, наконец, скажите, дорогие дети, чего вы от меня ждете? Я уже все испробовала. Больше ничего не могу сделать.
– Нет, можешь, – возразил Гюбер, – все от тебя зависит.
И он что-то зашептал. Я ничего не мог расслышать.
Самого-то главного я, значит, и не узнаю? Наконец, заговорила Иза, и по ее голосу я понял, что она возмущена, шокирована:
– Нет, нет! Мне это совсем не нравится!
– А разве важно, мама, нравится тебе это или не нравится? Надо спасти наше состояние – вот и все.
Опять началось шушуканье, и снова его прервал возглас Изы:
– Это очень жестоко, дитя мое.
– Но не можете же вы, бабушка, и впредь оставаться его сообщницей! Ведь он отнимает у нас наследство именно с вашего разрешения. Вы своим молчанием выражаете свое согласие с ним.
– Янина, детка моя, как ты можешь!..
Бедная Иза, сколько ночей она провела у изголовья этой ревы, которую она взяла к себе в комнату, потому что родители желали спать спокойно, а никакая нянька не соглашалась возиться с такой визгливой плаксой. Янина говорила сухим, дерзким тоном. (Я бы ей задал за этот тон!) И в заключение добавила:
– Мне, конечно, неприятно говорить вам, бабушка, такие вещи. Но это мой долг.
Долг! Ее долг! Так она называет свою чувственную страсть, свой страх, что ее бросит бездельник, засмеявшийся в эту минуту дурацким смехом…
Женевьева поддержала свою дочь: несомненно, что слабодушие можно считать сообщничеством. Иза вздохнула:
– Может быть, дети, лучше всего будет написать ему письмо?
– Ну уж нет! Никаких писем! – возмутился Гюбер. – Письма-то и губят людей. Надеюсь, мама, ты ему никогда не писала?
Иза призналась, что раза два-три она писала мне.
– Надеюсь, не грозила ему и не оскорбляла?
Иза молчала, не решаясь признаться. А я смеялся втихомолку. Да, да, она писала мне, и я бережно храню эти письма: в двух она меня жестоко оскорбляла, а третье письмо было почти нежное, – словом, пришлось бы ей проиграть процесс, если б милые деточки, по своей несказанной глупости, уговорили бы ее подать на меня в суд и требовать расторжения брака. Теперь все они всполошились, – так бывает у собак: одна собака зарычит, и тогда вся свора начинает рычать.
– Вы ему не писали, бабушка? Скажите же! У него нет никаких ваших писем, опасных для нас?
– Нет, пожалуй, опасных нет… Вот только Буррю, – ну, знаете, этот поверенный из Сен-Венсена, которого мой муж какими-то путями прибрал к рукам, – однажды он сказал мне ужасно жалостливым тоном (но ведь он пройдоха и лицемер)… да, он сказал мне: «Ах, сударыня, зачем вы ему писали! Это большая неосторожность с вашей стороны!..»
– Что ж ты ему написала? Надеюсь, в письме не было оскорблений?
– В одном письме были упреки и довольно резкие, – это после смерти Мари. И потом я еще раз написала – в тысяча девятьсот девятом году. Тогда у него была связь, более серьезная, чем другие его связи, – по этому поводу я и писала.
Гюбер заворчал: «Это очень важно, крайне важно…», и, желая его успокоить, Иза сказала, что она потом все уладила – выразила в другом письме сожаление в своей резкости, признала, что не раз была передо мной виновата.
– С ума сойдешь! Целый букет нелепостей!..
– Н-да! Теперь уж ему нечего бояться бракоразводного процесса…
– Но почему же вы думаете, в конце концов, что у него черные замыслы против вас?
– Послушай, мама! Надо быть слепым, чтоб этого не видеть! А непроницаемая тайна, в которой он совершает свои финансовые операции? А его намеки? А те слова, которые вырвались однажды у Буррю при свидетелях: «Ну и кислые же у них будут физиономии после смерти старика!..»
Они спорили теперь с таким остервенением, как будто старухи матери и не было тут. Громко застонав, она поднялась с кресла. «Вредно мне при моем ревматизме сидеть по ночам на воздухе». Дети не отозвались ни единым словом.
Потом я услышал, как они, не прерывая своих разговоров, небрежно бросали матери: «Покойной ночи». Должно быть, ей самой пришлось обойти их всех и самой целовать всех по очереди, они же нисколько и не побеспокоили себя. Осторожности ради я тотчас же лег в постель. На лестнице послышались тяжелые шаги. Иза подошла к двери, я услышал ее шумное дыхание. Поставив свою свечу на полочку, она отворила дверь. Подошла к постели. Наклонилась надо мной, хотела удостовериться, что я сплю. Как долго она всматривалась в меня! Я боялся, что выдам себя. Она дышала коротко и быстро. Наконец, она вышла и затворила за собой дверь. Когда щелкнула задвижка в ее спальне, я вновь вернулся в ванную на свой «пост подслушивания».
Дети еще не разошлись. Но разговаривали теперь вполголоса. Многих слов я так и не расслышал.
– Он был не из ее круга, – говорила Янина. – Это тоже играло роль. Фили, душенька, ты кашляешь. Накинь на себя пальто.
– Да в сущности больше всего он не жену, а нас ненавидит. Нет, это просто невероятно, неслыханно! В романах и то такого не найдешь. Мы, конечно, не должны судить маму, но все-таки она, по-моему, слишком снисходительна к нему…
Послышался голос милейшего Фили:
– А ей-то что! Приданое свое она всегда вернет. Дедушка Фондодеж дал за ней акции Суэцкого канала… С тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года цена на них, верно, вздулась до небес!..
– Акции? Акции Суэцкого канала? Они уже проданы…
Это сказал Альфред, супруг Женевьевы (я сразу узнал его нерешительные интонации, его заиканье). До сих пор бедняга Альфред не промолвил ни слова. Женевьева и тут его оборвала резким крикливым голосом, каким она всегда говорит с мужем: