— Наглец, — сказал толстяк. — Где ваши друзья и родственники?
— Что вы имеете в виду? — спросил Кляйнцайт.
— То, что сказал, — ответил толстяк. — За то время, пока я здесь, ко всем посетители приходили уже три раза. Всех, кроме вас, кто‑то либо посетил, либо добросовестно презрел. Вы видели, что старого Григгса регулярно не посещают три его дочери, два сына и пятнадцать, а то и все двадцать внучат. Вы видели, что меня регулярно посещает моя жена, мой сын, моя дочь, двое моих кузин и друг. Что вы на это скажете?
— Ничего, — ответил Кляйнцайт.
— Нехорошо, — сказал толстяк. — Я так не играю. Заметьте, я не из тех, кто думает, что иностранная угроза затаилась под каждым кустом. Ничего подобного. Мне безразлично, атеист ли вы или коммунист или какой‑нибудь там цветной. Но я, знаете ли, любопытен. Чем больше я вынюхиваю, тем больше мне хочется вынюхать. Я просто–напросто никогда не насыщаюсь. Вас не посещают, но вас и не игнорируют. В вас что‑то не совсем то, нечто, что не соответствует условиям регулярного человеческого существования, если вы следите за моей мыслью.
— Условиям регулярного существования толстяков, — заметил Кляйнцайт. И опять он не хотел этого произносить.
— Нехорошо, — сказал толстяк. Он вытащил три булочки с сосиской и расправился с ними судебным порядком. — Нет–нет, — проговорил он, при этом из его рта вылетели крошки. — Я явно сильнее вас, а вы просто уклоняетесь. Какие‑нибудь воспоминания детства?
— А что? — спросил Кляйнцайт.
— Припомните одно.
И Кляйнцайт не смог. Все, что он помнил, была только боль от А до В, увольнение, доктор Налив, госпиталь. Больше ничего. Он побледнел.
— Вот видите, — сказал толстяк. — Вы просто не выдерживаете допроса. Вы будто выдумываете все прямо сейчас, экспромтом. Ну да это ничего. Просто я оказался необыкновенно тонким наблюдателем. Никогда не насыщаюсь. Мы оставим это на пока, не так ли?
Кляйнцайт кивнул, сраженный. Он молча лег и, когда кто‑нибудь проходил мимо, отворачивал лицо.
Вновь он оставил госпиталь, направился в Подземку, встал на платформе, принялся читать надписи на стенах, плакаты. БЕЙ ЖИДОВСКОЕ ДЕРЬМО. Энджи и Тим. ЧЕЛСИ. Работа у меня смешная. ОДЕОН. УБОЙ ЕЩЕ НЕ КОНЧЕН. И всем не терпелось кончить вместе с ним! КЛАССИКА. КОНЕЦ ЕЩЕ НЕ УБОЕН. Когда он кончил, все разбежались! БЕЙ ЧЕРНОМАЗОЕ ДЕРЬМО. Работа у меня чудная. Местных пацанов дежурный притон Ройял Датч Хрясь. Цельные молочные шоколадки, классные телки, термоядерные, просто Стронций-91. Объятья красавицы Полли. Моя жена отказывается бить меня.
Он заглянул в круглый черный туннель, прислушался, как дрожат рельсы перед приходом поезда, увидел огни, показавшиеся из туннеля, увидел окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он послушался, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? — спросило объявление. Доверьтесь нашей компьютерной свахе, и она найдет вам пару. Место напротив Кляйнцайта было пусто. Он отказался взглянуть на свое отражение в стекле.
Он вышел из Подземки, свернул на улицу, шедшую в гору, поднялся по ней. Серое небо. Холодный ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбирающиеся вверх.
Кляйнцайт остановился перед одним домом. Старый красный отсыревший кирпич. Старый затененный, выкрашенный охрой дверной проем. Старые зеленые водосточные трубы, точно прилипшие к фронтону, вьющиеся, как лоза. Старая живая изгородь. Истертые ступени. Тусклые окна. Обезумев каждым своим кирпичом, старый дом встал на дыбы, словно слепая лошадь.
Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.
Обои заплакали, ковры разом вспотели, запах чего‑то давным–давно пережаренного наполнил воздух. Хорошо, согласился дом.
Кляйнцайт облокотился на живую изгородь, посмотрел на серое небо. Я не очень‑то молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.
Он отправился на кладбище. Повсюду высокая, косо растущая трава, стертые могильные камни. Мертвое кладбище. Я не настолько стар, сказал Кляйнцайт, ну да дело не в этом.
Серость вокруг рассеялась, солнечный свет, упавший сверху, был так ярок, что резал глаза. В траве вздохнул ветер. Буквы, высеченные на камнях, почернели от времени, затуманились тишиной, из них можно было составить любое имя — и никакого.
Кляйнцайт встал перед камнем, произнес — будь моим отцом.
Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.
Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.
Сэди Кляйнцайт, вздохнул камень. Родилась. Умерла.