Через месяц, истощенный и физически и морально, я достиг подножия гор. Никто из оставшихся, так и не узнал о боли, которую пришлось пережить их близким. Мы, альмы, были так созданы — нам трудно было представить и понять то, что мы не видели и не чувствовали. Впервые я понял, как это было спасительно и хорошо.
На следующий год, кланы засеяли выжженные поля семенами Высоких деревьев и оплакали павших. Наши аны приносили богатый приплод, число альмов постепенно восполнялось вновь рожденными, и жизнь входила в привычное русло. У меня родилось трое сыновей, и двое из них обещали в будущем стать старейшинами. Время моего единовластия подходило к концу.
Однажды осенью, спустя двадцать лет после тех страшных событий, я отдал посох старейшины старшему сыну и ушел высоко в горы. В уединение и тишине, воскрешая мельчайшие детали и оттенки, я писал на стенах пещеры летопись прошлого. Время не стерло ни боли, ни скорби, но теперь, к их голосу присоединился еще один — благодарность. Наш мир стал, наконец, свободен и вернулся к пути, на котором его ждали только жизнь и процветание.
Иногда, во снах, я видел плывущую в звездной тьме планету… Ее раны, с каждым годом все больше и больше затягивались и страшные пятна выжженных полей покрывались изумрудным пушком. Деревья росли медленно, с трудом, и дикие аны почему-то не ели их листьев. Не раз, видя как стадо, игнорируя выкрики погонщиков, обходит заросшие могилы стороной, я задумывался… Быть может, животные знали и чувствовали некоторые вещи лучше? Они шли знакомыми тропами во имя самой жизни, и не задумывались о выборе. Их мудрость была в простоте. И все же, на лестнице развития, мы, сомневающиеся, думающие, допускающие и исправляющие ошибки — стояли выше.
Весной, двое из моих сыновей, оставили клан и пришли на зов. Я был еще жив и успел рассказать правду, что предстояло передавать из века в век и от старейшины к старейшине. Я говорил вслух, боясь, что по слабости могу не удержать сознание от остальных альмов. И да, я плакал. Горько, навзрыд — как детеныш. И не было горя в этих слезах, как не было и радости — только абсолютное, глубинное понимание того, как драгоценна жизнь. К концу собственного пути я понял простую истину: важен не выбор, а то, к чему он ведет, его цель и последствия. Тальмы избрали дорогу, ведущую к уничтожению собственного мира, но погибли раньше, чем сумели дойди до конца. Их нельзя было не жалеть… В их выборе были виноваты мы все — от первого до последнего альма. А итог… Итог был логичен — они лишь получили то, к чему стремились, а мы — заплатили за бездействие.
Я говорил и говорил, иногда срываясь в рассуждения, иногда вставляя в картины прошлого наставления и советы. Сыновья слушали молча… В их глазах поблескивали слезы и понимание. Для меня это было прощание с миром, для них — с детством и иллюзиями, которые давала мирная, размеренная жизнь.
За высокими сводами пещеры гасло солнце. Алые лучи красили небо кровавой гуашью и веером падали на серые камни. В закатном свете, мертвые осколки горной породы играли оттенками розового, словно не ограненные рубины. Любуясь на игру свето-тени, я забылся и, потерявшись в воспоминаниях, машинально потянулся к всплывшему перед глазами образу Ины.
«Я здесь», — обдав сознание волной тепла, ответила сестра.
Прошептав что-то, сын наклонился и, поцеловав в лоб, закрыл мои глаза…
DeFatum
Гений, Генрих и Гармонист
Поздняя осень сорок первого, Западный фронт. Командование спешно перебросило несколько стрелковых рот на юго-запад. Куда именно и зачем, простым рядовым не объясняли. Да тем и не хотелось ничего знать: после пяти ночей тяжелого марша многие мечтали о бое, как об отдыхе.
Показался край деревни. Долгожданный приказ:
— Рота, стой! Занять огневые позиции, окопаться!
Бойцы разбрелись по пригоркам, на ходу снимая с пояса лопатки. Один — совсем молодой и щуплый, будто шинель надели на кол, — уперся руками в колени и нагнулся, тяжело дыша.
Неподалеку уже вовсю орудовал лопатой плечистый парень с кудрявым чубом. Оглянулся на щуплого:
— Притомился, гений? — Сам он махал лопатой так резво, словно до того не шагал, нагруженный, всю ночь вместе с остальными. — Война, брат, это тебе… не клопов на печи давить! И не… героизм всякий, грудью… под пули и все такое. Война — это грязь… — Он мерно выбрасывал землю из ямы. — Пахота… Холод… И вши. — Чубастый энергично почесал шею под шинелью. — Зачем от мамки сбег, а?
«Гений» не отвечал, а медленно вертел головой. Потом побрел куда-то в сторону.