— Вставай! — Чья-то рука трясет за плечо. Это не мама. Голос мужской, знакомый.
— Нет… — простонал Соколов, поднимая лицо из влажной земли. — Генрих!..
— Я-то Генрих, — отозвался тот. — А ты — дурак. Зачем в челнок влез? После первой бессмысленной команды тебя катапультировали как чужеродное тело. Туда, откуда ты взялся.
Соколов протер глаза, огляделся. Поле с пригорками. Лес. Край белорусской деревни. Повсюду воронки и ямы. Окопы. Очень знакомые окопы.
— Гармонист! — вскрикнул он и соскочил в овражек, который когда-то прятался за высокой травой. В окопе было пусто, если не считать груды осколков и отстрелянных гильз.
Хруст подмерзшей земли под сапогами. Сзади подошел Генрих, молча встал рядом.
— Генрих… — прошептал Соколов. — Я и правда не полечу с тобой. Хотел бы, но не могу. Лучше сразу убей.
— Ты предпочтешь смерть? — Генрих резко повернул голову к нему.
— Я не дезертир. На мою страну напали. Понимаешь?
— Понимаю. За последние дни особенно много понял. — Генрих помолчал, подкидывая носком сапога камешек. — Пойми и ты меня. Я тоже… не дезертир.
Соколов присел на корточки, шумно выдохнул.
— Что делать-то будем?
— Кто из нас Гений? Придумай что-нибудь.
Соколов усмехнулся горькой шутке, но, покосившись на Генриха, понял: тот совершенно серьезен.
Уже к середине войны по Красной Армии стали ходить легенды о двух друзьях-пехотинцах. Будто бы они десятки раз выбирались из окружения и спасали по полроты прямо из-под носа фашистов. Будто бы на одном из них все ранения заживают за ночь, а второго и вовсе пули не берут. Будто бы командиры, зная их смекалку и смелость, дают невозможные боевые задания — а они справляются!
Девятого мая сорок пятого года Николай Соколов и Генрих Потоцкий встретили с однополчанами на подступах к Берлину. А наутро просто пропали, будто испарились. Во всяком случае, на Земле их больше никто не видел.
Komandor
Враг не для всех
http://zhurnal.lib.ru/d/drakken/
Какое же странное чувство…его нельзя даже толком передать. Обида? Горечь? Боль? Пустота? Да, не смотря на всю дикую смесь бушующих во мне чувств, больше всего подходит именно пустота…
Вж-ж-ж-ж — жужжит прикреплённая к кисти манипулятора инженерной машины, дисковая циркулярная пила…
Вз-з-з-з-з — противный визг разрезаемой ею стали, должен бить по ушам. Однако, вопреки всему, я его не слышу…
Передо мной встаёт её лицо — такое родное и знакомое. Будто, и не видел его уже столько времени. Она грустно улыбается, глядя куда-то за мою спину, — словно, опасаясь смотреть мне в глаза, — и говорит: «Не переживай, всё образуется…».
Хотя, её глаза…эти прекрасные изумрудные глазки наполняются обречённостью и бессилием.
«Всё будет хорошо, вот увидишь…» — теперь к ним прибавляется ещё и обман. Тяжёлый, вымученный, а потому, ещё более страшный и жестокий.
Вз-з-з-зиньн! — визг пилы резко обрывается — раскалённый докрасна диск замедляет вращение. Разрезанная броня машины распадается на части, открывая моему взгляду недвижимые тела. Три трупа — водитель, оператор и механик. Первый так и остался в своём кресле — ремни безопасности не дали бедняге вылететь внутрь салона…но они же и не дали ему спастись. Более того — через весь затылок человека шла бордовая полоса. Русые волосы на ней потемнели и слиплись, а приподнятый ворот куртки пропитался кровью и теперь нелепо топорщился. Видимо, диск пилы в какой-то момент прошёл сквозь обшивку и вспорол водителю голову. Оставалось только надеяться, что к этому времени он был уже мёртв.
Механик и оператор валялись в хвостовой части машины. Обследовав их тела, я прихожу к выводу, что уж они то, точно погибли при попадании снаряда в это нелепое устройство. Больше ничего особого обнаружить в машине мне не удаётся…
Я смотрю на индикатор зарядки реактора — «пятьдесят три процента». Этого хватит ещё на пять часов бесперебойной работы. А, потому, лишь тяжело вздыхаю — совершенно не хочется ничего делать. Паршивое настроение и внезапно нахлынувшие воспоминания уничтожили всё на корню. Пожалуй, единственное желание, которое у меня сейчас возникает — это вернуться в серую от грязи казарму и завалиться на кровать с порядковым номером «семьдесят восемь». Зарыться лицом в подушку и превратиться в этот, до смерти врезавшийся в память, номер, слиться с таким понятным существованием простого и естественного набора цифр и обезличиться. Раствориться в привычном наборе вещей — без душевных терзаний, ненужных угрызений, бессмысленного существования…