Внутри хлам и дрязг, ватную обивку зимней двери, что ведет в теплое помещение, пообъели мыши, этажерка — винтажная, с резными столбиками, — одной ножкой провалилась в гнилой пол. Снова достаётся ключ, английский замок опять поддаётся без малейшего сопротивления, и женщина оказывается в комнатушке, которую можно назвать столовой. Хотя семейное название было — кухня. Здесь, на столе, вписанном в стены, как квадратура круга, резали овощи и провертывали мясо, ломали надвое краюху черного хлеба и макали горбушку в мёд. Под умывальником мыли посуду, складывая на тумбочку, — внутри последней коварно затаилось вонючее помойное ведро — или на трухлявый венский стул.
Из кухни два открытых дверных проёма ведут — один к зеву, другой прямо к плите большой голландки. Чтобы печь исправно готовила еду, ее саму приходилось кормить досыта. Вот и сейчас женщина видит, что на обитом железными полосами куске пола перед печной дверцей стоит чугунная корзина с дровами, а рядом — кочерга с тяжелой бронзовой рукоятью и такой же совок.
Женщина только сейчас ощущает, как продрогла: лето холодное — год от года всё холодней — и насквозь сырое. Однако прежде чем растопить голландку, надо залезть на стул и открыть вьюшку в трубе — прямо над плитой с двумя конфорками. Крышка вся в чернющей саже и пачкает непривычные пальцы. Когда женщина слезает вниз и открывает малую дверцу поддувала, оказывается, что там полно золы — хрупкие серебристо-серые хлопья, которые приходится выгребать в ведро.
Наконец, дрова загружены, подожжён для затравки клочок старой газеты, робкое пламя лижет сначала слова — «тягой к аскетизму… возврат к идеалам сельской и загородной… апатия» — потом нащепанные ножом лучинки и, наконец, почуяв исправную тягу, весёлым флажком перекидывается на сухие, хорошо выдержанные дрова.
— Так только насчет коньяка говорят — «выдержанный», — вслух думает она. — Или о человеке.
И садится на корточки перед открытым огнем.
Щедрое березовое тепло понемногу заставляет ее раздеться из всего вдовьего и вороньего — сменные одёжки она успела найти в огромном, на полкомнаты, дубовом шкафу. Голубое ситцевое платьишко, что выгорело до неразличимости рисунка на нем, синюю кофту с роскошными янтарного цвета пуговицами, мягкие туфли, чуть тронутые плесенью, но сухие.
Пока она справлялась с ними — потолстела, детушка, раздалась в боках от своей конторской, то бишь офисной жизни, приговаривает некто в ней едким старушечьим голоском — огонь в печи развеселился, начал прыгать и стрелять в пол угольками. Только успевай бить по ним кочергой…
В этот момент во внешнюю дверь что-то тихонько поскреблось и стукнуло — будто когтем.
Женщина вышла, накинув поверх кофты платок.
На пороге стоял мужчина.
— Здравствуйте. Я, собственно, сосед ваш.
— Очень приятно, — машинально пробормотала она. Какие тут соседи — дома насквозь пустые, а на другой стороне улицы лес. Ну, лесопарк бывший, разницы-то сейчас…
Молодое смугловатое лицо, долгие волосы будто пылью присыпаны и собраны сзади в пучок. Черноглаз и чернобров, в плечах, правда, узковат и роста небольшого — таких она почему-то не боится, будь они хоть какие айкидошники и каратисты.
Да, она не боится. Не боится. Ибо не отнимешь того, чего нет, будь то положение в несуществующем обществе, работа, семья, дети… сама жизнь.
— Я, собственно, вот зачем. У вас тут медного лома не найдется?
— Вот кочерга только. Тяжелая. Не подойдет? — инструмент в одну секунду поворачивается к антагонисту боевой частью. Он смеется:
— Я о вторсырье думал. Бронза тоже неплоха.
— Не думала, что пункты приёма цветных металлов еще водятся на этой грешной земле, — отбривает она.
— Я для себя. На переплавку. Электрум тоже можно. И латунь. И мельхиор. Золота не отдадите, если и имеется, верно? А вот олова и чистого серебра мне даром не надо. Все в угар уходят.
— Ремесленник? Мастер?
— Можно и так сказать.
Внутренней старухе приходит в голову, что золотое колечко и серьги в ушах можно бы и обменять на кой-какой съестной припас или кухонную утварь, но затевать торг как-то неуместно.
— Я же не даром, — отвечает пришлец на невысказанные мысли. — Даром — это на полигонах и развалинах.
— Посмотрю, — отвечает женщина. — Вряд ли что отыщу, правда. Здесь оставляли то, на что никакой вор не польстится. Книги, тряпье, всякая рваная рухлядь…