Случалось, дед хлестал его, и за него даже заступалась мать. Дед хлестал не больно и редко. А мать всё равно выговаривала: нельзя так воспитывать ребёнка! Дед отмахивался: ишь ты, ребёнок! Наел ряшку на пряниках! Он всё понимает, этот ребёнок… А если понимает, должен держать ответ! Василий действительно понимал, чего делать не следует. Понимал, что не надо было лезть за табаком в дедов кисет, не надо было открывать клетку со щеглом. Табак рассыпался по полу. Щегол улетел. И Василию было жалко себя и деда. Но таким, как теперь, Василий деда ещё не видел.
— Посмотри мне в глаза, — потребовал дед. — Если не толкал, то как же он сорвался?
— Он не сорвался. Он сначала поехал сам. Сам поехал. А на бугре…
Василий замолчал. Перед ним встал ледяной бугор, на котором подпрыгивали сани, и лыжники взлетали, будто на трамплине. Даже у опытных лыжников захватывало дух, но они благополучно достигали подножия. И уже спокойно, долго катились по снежной равнине.
— Бодров… он тоже…
— Что тоже?..
— Он на бугре… его подбросило, и он упал. Упал, а не поднялся…
Василий говорил правду.
— Он же хилый… зачем мне его толкать?
— Как ты сказал? — Дед смотрел на внука в упор.
— Хилый, — повторил Василий.
— Хилый, говоришь? Ну что же, богатырь! Твоя сила.
Дед сидел молча. Но лучше бы он его отхлестал. Лучше бы бранил, грозил, топал ногами.
Потом он поднялся, стукнул дверью и ушёл, не сказав куда.
ПРО РЯДОВОГО ШМЕЛЬКОВА
«Ну что же, богатырь! Твоя сила», — усмехнулся дед, а сам даже не посмотрел на него.
«Сильный слабому опора. Силой только глупый бахвалится. Наш Шмельков был не богатырь, а мы все его уважали, все берегли», — говорил дед.
Вот почему Василий вспомнил про Афанасия Шмелькова, гвардии рядового. У деда есть фотография. На обратной её стороне написано чернильным карандашом: «Память о боевых днях». На фотографии Шмельков стоит в пилотке, руки по швам. Шинель ему велика, и сапоги, наверное, тоже велики.
«Кто это?» — спросил Василий.
«Не видишь? Солдат. Герой», — ответил дед.
«А звёздочка геройская у него где?»
«Не было у него звёздочки».
Когда Василий потихоньку проникает в дедов «блиндаж», он каждый раз глядит на фотографию.
«Как же ты спас моего деда, Афанасий Шмельков, гвардии рядовой? Как ты его вынес? Ведь ты хилый! Мой дед, он тяжёлый, он же выше тебя!»
«Выше, гораздо выше. Но ты знаешь, я как-то об этом не думал. Я полз и тащил. Я же не мог бросить товарища», — сказал бы Шмельков… если бы мог.
Шмельков стоит без оружия, выставив вперёд левую ногу в большом сапоге.
«Шмельков, на тебе чужие сапоги?»
«Нет. То есть теперь они мои. Мне их дали взамен моих, старых. У меня очень болели ноги. Я их натирал в кровь, они распухли. Вот твой дед и раздобыл мне другие сапоги. Я настелил в них листьев, ногам стало легче».
«А почему ты не пошёл в санбат?»
«Видишь ли, нам всем очень важно было идти вперёд».
«На память о боевых днях», — перечитывает Василий надпись на фотографии ещё и ещё раз.
Василий осторожно ставит фронтовую фотографию на место. Вернётся дед, ещё отругает: «Зачем трогал, что тебе не положено?!»
«Шмельков — не богатырь, а воевал отлично. Правда, на марше — пехота всё пешком, — на марше он уставал, — рассказывал дед. — Мы по очереди несли его снаряжение: вещевой мешок, боеприпасы, автомат. Бывало скажешь: «Обопрись на меня, Афанасий…»
«Если бы Шмельков не смог съехать с горы, — думает Василий, — дед бы не сказал ему: «Эх ты, хиля-миля!» Дед бы ему сказал: «Обопрись на меня, Афанасий, и осторожно свёл бы его с горы по боковой, не скользкой тропе».
ЗА БЕРЁЗОВОЙ РОЩЕЙ — БОЛЬНИЦА
В больничной палате горит ночник, у кровати Алёши Бодрова дежурит сестра. Она меняет Алёше компрессы и смотрит на капельницу. У мальчика уже ровнее пульс, глубже дыхание. Он не спит, он в забытьи.
Только поздно ночью Алёша очнулся. Чей-то ласковый голос пел про коней: «Стояли кони у ворот, стояли кони у ворот…» Пел, будто убаюкивал: «Спи… спи…»
— Мама! — позвал Алёша почти неслышно, одними губами.
Над ним склонилось незнакомое лицо.
— Меня зовут Катя. Я не мама. Я сейчас позову Бориса Сергеевича.
Сестра побежала за доктором. А Алёша ухватился за конскую гриву, и конь понёс его далеко-далеко, мягко ступая копытами.
— Он открывал глаза. Он позвал маму, — уверяла сестра.
Борис Сергеевич взял в свою большую руку — Алёшину, маленькую, влажную, и стал смотреть на часы.