Только отключив телефон, Чижевский заметил, что Владислав тяжело завалился на бок, уткнувшись виском в боковое стекло…
В ушах у Варяга стоял мерный гул, и сквозь плотную пелену тумана откуда-то издалека донеслись обрывки слов: «…ас… рнете… ольницу… оставить… орой… мощи…» Потом он вдруг провалился в черную дыру колодца и ощутил удушливую духоту и тесноту, точно попал в людскую толчею на вокзале…
Три года в «малолетке» пролетели быстро, словно летняя трехсменка в пионерском лагере — особенно если сравнить эти три года с суровым годом пребывания во взрослой колонии у черта на рогах — на лесоповале в Коми.
«Малолетку» он вспоминал потом чуть ли не с благодарностью — там Владислав научился уму-разуму, там получил свое боевое крещение, там впервые завоевал авторитет. А спасибо Увару, на которого после той истории с несостоявшимся боем с армянским пацаном Влад затаил было обиду. Да потом понял: напрасно. В пензенской колонии для несовершеннолетних он научился не только драться. Как-то так незаметно получилось, что мелкие ссоры и стычки между пацанами часто приходилось разрешать ему. Однажды Увар, в чью обязанность как раз и входило разнимать спорщиков, чтобы не дошло до поножовщины, попросил Владислава заменить его. Он опаздывал к начальнику колонии Сапожкову, а конфликт был чепуховый, возникший из-за картежного долга, и только самим участникам казавшийся неразрешимым. В качестве посланца Увара Владислава приняли, и он рассудил дело быстро и к обоюдному удовольствию. Потом были еще такие же случаи, и всегда Владик выходил из положения молодцом. Со временем даже Увар привык, что все чаще и чаще у него просят в качестве третейского судьи направить Варяга. Поначалу бывший боксер был гарантом того, что приговор Владислава будет справедливым для обеих сторон, а потом уже все и так наперед знали, что Смуров не ошибается, и все чаще обходились вообще без Увара. Так что когда опять возникала закавыка в чьем-то споре, кто-нибудь обязательно говорил: «Ну, мужики, коли сами не можете себя разрешить — призовите этого варяга, пускай он и рассудит». И звали Смурова. Так к нему эта кличка и прилепилась.
Утвердившаяся за ним в «малолетке» слава справедливого и рассудительного судьи долетела и до глухомани в Коми и здесь сослужила ему добрую службу: сначала вроде как в шутку и только мужики, а потом на полном серьезе и уже не только мужики, но и воры не считали зазорным просить восемнадцатилетку Смурова выступить третейским судьей.
Но вначале было не так. Вначале он был здесь новичок, вкалывал днем, уставал как собака, а вечером пахан в их бараке не забывал издевательски поздравить с выполнением плана. Работать расхотелось уже к концу месяца, когда выяснилось, что большая часть того, что было им выработано, оказалась записана на бригадира. И тогда пахан — звали его Ростов Иван Тихонович, но отзывался на кличку Иван Рука — послал «шестерку» к Варягу — пригласил потолковать.
Ивану Руке было лет сорок — сорок пять. Был он небольшого роста, тощий, скорее, жилистый. Когда Варяг подошел к его закутку, огороженному от остального барака плотными кусками материи, Иван Рука полулежал на кровати, обложенный подушками. В ногах его сидел его лучший друг Вахтанг Кикнадзе по кличке Кика, местный авторитет-грузин. За неистовый нрав Кику боялись все мужики в зоне, но особенно трепетали петухи — к опущенным тот часто относился совершенно зверски, так что на него уже были жалобы со стороны петушиного пахана. Вокруг кровати Ивана Руки стояли несколько «шестерок», один как раз подавал кружку с чифирем.
— О, кто к нам пришел! Варяг собственной персоной! — радушно воскликнул Иван Рука. Ни к кому специально не обращаясь, сказал только: — Гостю место! — И кто-то уже расторопно принес табурет.
Разговор затянулся. Пахан вместе с Кикой долго объясняли Варягу преимущества «отрицаловки». Рвать жилы — значит горбатиться на бригадира. «Лошадь пускай пашет, — говорил Иван Рука, — она сильная». И еще говорил: «Мы работы не боимся, но работать не пойдем!» И Кика смеялся: «Вор ворует, остальные вкалывают».