Когда к Миронову пришла его звериная сила и ловкость, появилось странное, ни с чем не сравнимое желание. Иногда он думал, что хочется острых ощущений, и ехал на аэродром, чтобы совершить прыжок с парашютом, но на полдороги разворачивался назад. Иногда казалось, что хочется сырого мяса, но так и не оттаявший кусок свинины отправлялся обратно в морозильник. Теперь, когда он поднимался в оплеванном и дребезжащем лифте на восьмой этаж, стало окончательно ясно, что подразумевалось под этим желанием.
Он хотел убивать.
Лифт остановился на восьмом этаже. Ободранные створки распахнулись, и Миронов шагнул в грязный полумрак подъезда, присущий всем без исключения подъездам, где живут малолетние засранцы. Глянув вверх, он увидел сидевшего на ступенях Зубу.
– Ты что, козлиная морда, здесь расселся? – дерзко спросил Миронов вместо обычного в таких случаях приветствия.
Зуба поднял голову и сфокусировал взгляд на лице наглого пришельца. Когда полуспящий мозг узнал, кто пожаловал к нему, Зуба ощерился:
– Ты чё, охерел, Саня?
– Да, Женя, – в тон ему произнёс Миронов. Внезапная вспышка ярости загорелась в его голове…
Клянусь, что я отомщу Зубе за Лену и за себя.
…прошив насквозь сознание Зубы. Молниеносным – как и всегда – броском Миронов кинулся к сидящему и обвил его бритую голову руками. Перед тем как раздался хруст позвонков, Зуба осознал, что умрёт. Но самое главное – он осознал причину своей смерти.
Тело безвольно упало на ступени и скатилось на лестничный пролёт. В агонизирующем мозгу всё быстрее и быстрее крутилось лишь одно слово, постепенно превращаясь в монотонный писк, который в свою очередь вскоре затух:
Умираю умираюумираюмираюмираюмирамирамирмирмимииииии…
Придя домой, Миронов вымыл руки и лицо, налил чашку чая и ушел с ней в свою комнату. Уже пять лет он жил вдвоём с матерью. Отец в своё время решил, что эта семья не для него, и создал другую; братьев или сестер Миронов не имел.
Интересно, он хотел когда-нибудь братишку или сестренку? Вроде бы да… а может и нет. Чёрт его знает.
Последнее время слишком многое переменилось в Миронове. Некоторые вещи стёрлись из памяти напрочь; другие, казавшиеся навсегда забытыми, внезапно всплывали в голове, принося с собой испытанные давным-давно эмоции. Например, он забыл свой первый поцелуй: с кем, где, когда. Зато ясно помнил день семнадцатилетней давности, когда в детском саду изворотливый карапуз больно укусил его за щеку, силясь отобрать пластмассовый паровозик.
Неосознанным движением рука поднялась и коснулась того самого места, где слабые детские зубы насквозь проткнули кожу. Мама тогда закатила такой скандал воспитательнице, что та, наверное, до сих пор икает и крестится.
Иногда приходило воспоминание ещё более раннего детства, когда в возрасте одного года он сделал свои первые шаги. Родители тогда спали после работы в соседней комнате, оставив малыша играться с кубиками в самодельном манеже. Был душный летний вечер, и за полуприкрытой дверью балкона начиналась гроза.
Каким-то непостижимым для родителей образом малыш выбрался из манежа, на четвереньках дополз до середины комнаты и большими глазами уставился на сиреневые громады грозовых туч. Отраженный свет молнии сверкнул в его глазах, оставив на сетчатке белый затухающий след. От внезапно обрушившегося удара грома слабо запели оконные стекла, а малыш тихо сказал:
– Ааа…
Это был возглас удивления и восхищения.
Подтянув ноги, малыш со старческим кряхтением встал в полный рост. Шатающейся походкой – словно пьяный – он мелкими семенящими шагами направился к балконной двери, коротенькими пальцами схватил её за край и распахнул.
Через полчаса мать обнаружила сына стоящим у открытой двери балкона, в диком восторге наблюдающим сильнейшую грозу того лета.
Маленькому Саше казалось, что эта гроза началась специально для него, чтобы он мог любоваться ею, оценить яростную мощь и первобытную красоту стихии, полюбить холод огня, силу ветра и запах озона…
Отпив чай, Миронов улыбнулся. Что-то тогда ему казалось – определенно, но у маленького разума не было таких слов, чтобы описать свои переживания.
Надо же, только что убил человека, а думаю совершенно о другом.
Раньше казалось, что убийство – нечто запретное, чрезвычайно плохое; что оно наносит глубокий след в собственной душе; что человек, совершивший его, дико мучается от угрызений совести, страха перед законом и богами.
Ничего подобного. Лишь чувство удовлетворения и справедливости.
Клятва – вот в чем всё дело. Когда он давал её, то никак не мог предположить, что лишит обидчиков жизни, он вообще не знал, когда и как будет мстить. И тем не менее всё что не делается, делается к лучшему. Зуба был той ещё сволочью, и жалеть о его кончине будет разве что его бабушка.
Тело приятно ныло. Рассудив, что утро вечера мудренее, Миронов расправил постель, разделся, потушил свет и лёг спать.
Сон был таким же глубоким и безмятежным, как и девятнадцать лет назад, когда разбушевавшаяся не на шутку гроза унесла жизни семнадцати человек.
ГЛАВА 5
Когда Саня покинул квартиру Вовы, мы стали считать шишки. Без сознания я пробыл секунд тридцать, получив легкое сотрясение мозга. Хозяину же квартиры – Вове – досталось больше всех. Во-первых, у него был сломан нос и выбит передний зуб; во-вторых, у него была отбита печень; в третьих, пришёл в себя он только после приезда "скорой".
Через несколько дней все ушибы зажили, но в душе каждого из присутствовавших тогда остался настолько неприятно-кислый осадок, что рассасываться он будет ещё долго, а, может быть, не рассосется и вовсе.
Каждый что-то кричал, все спорили, и в конце концов было принято решение немедленно идти к Сане домой и бить ему морду. От этого плана я парней отговорил, дав понять, что ровным счетом ничего у нас не выйдет. Остановились на том, что пока Саня не приползёт на коленях просить прощения, ему будет объявлен бойкот.
Никакого прощения просить Саня, естественно, не стал.
Тем более на коленях.
Более того, сложилось впечатление, что это он объявил бойкот всем своим друзьям и знакомым, напрочь перестал замечать их, полностью игнорировал.
Лишь я более или менее удостаивался его внимания.
Март выдался холодным и ветреным.
Каждый день северные ветры приносили в город миллионы кубометров морозного воздуха. Солнце лишь изредка пробивалось сквозь плотную завесу грязно-серых облаков, но большее время оставалось за ними, и призрачный рассеянный свет, не дающий тени, дополнял холодную картину страдающего авитаминозом города.
Ледяная корка, словно стальной панцирь, накрыла землю; ветер гонял по дворам и улицам обрывки газет, сигаретные окурки, разнообразный бумажный и полиэтиленовый мусор, что с таким старанием выбрасывали люди.
Очередная эпидемия гриппа свалила многих жителей, в том числе и меня. Почти три недели я провалялся в постели, кашлял, чихал и шмыгал носом. Настроение было соответствующим погоде – паршивым, и лишь телевизор да книги скрашивали болезнь.
Иногда, правда, заходил Саня. Два раза заходил. Он развлекал меня тем, что рассказывал всякие дурацкие истории, которые приключались с ним и его приятелями из института. Мы смеялись, пили горячий чай, снова смеялись… Меня обрадовала весть, что он помирился с Леной, и вроде бы как их отношения вошли в прежнюю колею (это оказалось ложью; не знаю, какая причина заставила Саню солгать мне о налаженных отношениях с Леной, может быть, сочувствие моей болезни и нежелание огорчать меня плохими новостями?). В общем, мне было тепло от того, что старый друг находился рядом, хоть и рисковал подхватить поганый вирус.
Именно тогда Саня смеялся в последний раз. По-настоящему, искренне и весело смеялся.
Я думаю, что у него ещё был какой-то шанс измениться снова, стать прежним, даже после убийства Сыракова. И может быть он тоже так думал, но не мог… или не хотел восстанавливать всё на круги своя.
Я абсолютно уверен в одном: когда Саня убил во второй раз, то обратной дороги для него больше не существовало.