Я пряталась за стеной так долго, как только могла себе позволить, медленно разливая воду в три стакана. Мне очень хотелось что-нибудь с ней сделать, но я знала — если отец увидит меня за этим занятием, его хватит удар, — и не хотела брать на себя ответственность за вдовство матери и сиротство сестры. Я сказала себе, что не поддаться такому желанию — признак невероятной силы воли, и была очень собой горда.
Я несколько раз вздохнула, осматривая ресторан. Мне хотелось попросить Бруклин поменяться столиками — только на этот раз, — но это сочли бы оскорблением: так я нанесу обиду семье чиновников, сидевшей за моим столом. А Брук была счастлива: она могла флиртовать с мужчинами и льстить им, чтобы заработать чаевые. Кроме того, она ненавидела детей чиновников почти так же, как я.
Она бы ненавидела их больше, если бы понимала, что они говорят.
Выбора у меня не было, поэтому я собрала стаканы и направилась в переполненный зал.
— Вы решили, что будете заказывать? — спросила я на беглом англезе.
Сидни вновь не стала скрывать ядовитого тона, и я почувствовала, как моя решимость тает.
— Я хочу пойти в другое место. Не понимаю, почему мы не можем поесть в каком-нибудь менее… — Она бросила на меня взгляд прежде, чем я успела опустить голову, и на секунду наши глаза встретились. — …убогом заведении.
Щеки мои горели, я пыталась заставить себя отвернуться, но не могла. Это было правильно. Это было проявлением уважения. Законом. Она разговаривала не со мной; я не должна понимать, что она говорит.
Но я понимала.
Когда я ставила стаканы, мои руки задрожали. Вода выплеснулась через край и залила горящие свечи; их фитили зашипели и погасли.
Сидни деланно застонала и вскочила со стула так, словно я плеснула водой ей в лицо. Она уставилась на меня, потрясённо открыв рот, и когда я взглянула вниз, то увидела на ее белоснежной блузке крошечные капли воды.
— Идиотка! — взвизгнула она, и на этот раз я все прекрасно поняла. Все поняли. — Она на меня посмотрела! — обвиняюще произнесла она, обращаясь не ко мне и так громко, что теперь ее слышал весь ресторан. — Вы это видели? Она смотрела прямо на меня, когда я говорила на термани!
Отец, мужчина с улыбающимися глазами, попытался ее успокоить, перейдя на термани, язык чиновников:
— Сидни, успокойся…
— Не говори мне успокоиться — эта дура практически на меня напала! Надо что-то делать. Она нарушила закон. Поверить не могу, что тебя это не волнует. Почему ты не требуешь ее повесить? — Она ожесточенно промокнула носовым платком невидимые капли. — Мама, сделай что-нибудь! Скажи, что эту… эту имбецилку должны арестовать!
На этот раз я смотрела вниз, делая вид, что не слушаю, как она обо мне отзывается — такие слова не следовало произносить вслух ни на одном языке.
Меня парализовал страх, горло сдавило. Я отважилась быстро осмотреть зал, не поворачивая головы. Замерев, на меня смотрела Бруклин; трое мужчин, сидевших за ее столом, также не спускали с меня глаз. На секунду я встретилась взглядом с третьим мужчиной, внимание которого Бруклин пыталась завоевать. Его глаза были темны, взгляд напряжен и сосредоточен на мне. Он наклонился вперед, от его скуки не осталось и следа.
Я скривилась, услышав, как из кухни выбегает отец, чтобы узнать, в чем дело. Посмотрев в его сторону и наткнувшись на его взгляд, я испытала ужас, догадываясь, какую ошибку совершила.
Смертельную.
— Простите, — громко сказала я, не обращаясь ни к кому конкретно.
— Что произошло? — спросила Брук, подбежав ко мне и так крепко схватив за руку, что от пальцев отлила кровь. — О чем она говорит? Ты ведь не смотрела, правда?
Я взглянула на нее, все еще не в силах ответить или даже вздохнуть.
Я слышала доносившийся из ресторана спокойный и ровный — очень дипломатичный — голос матери девушки. Мой отец молчал, остальные звуки тоже стихли. Я хотела послушать, о чем она говорит, но двери были закрыты, а в ушах громко стучала кровь.
Брук еще крепче сжала мою руку, округлившимися глазами ища ответ на моем лице.
Внезапно женщина замолчала, и мы обе повернулись к дверям.
Наступила долгая тишина; казалось, мое сердце вот-вот разорвется. Каждый удар отдавался болью; я говорила себе, что этого не может быть, что я не могла совершить такой ужасный промах. Конечно, меня не простят. Родители так старались научить меня, так упорно внушали важность никогда не путать один язык с другим… Никогда в жизни не нарушать правил.