Лилит остановилась у самой двери, кивнула и вышла. Сёма, махнув на прощанье, обратился к пособнику эмиссара:
— Как звать-то тебя, мохнатый?
Противник подскочил и, пинком отбросив каталку, как жалкий мячик, ринулся в бой. Его удары походили на царапанье кошки. Открытые ладони со скрюченными пальцами разрезали воздух в тех местах, где должен было находиться Сёма. Но блондин упрямо уходил от каждого и завершал всякий выпад пинком или подножкой. Когда мужик в третий раз врезался в каталку, Сёма покачал головой:
— Когда человек задаёт вопрос, по правилам этикета другой человек обязан на него отвечать. По крайне мере, если он не риторический. А мой как раз таков.
— Патикулис, — почти прорычал волкодлак.
Сёма согласно закивал:
— Ну вот. Теперь я хоть знаю, что написать на могильной плите.
Свирепый вой прокатился по помещению. Любого человека взяла бы дрожь от мощного, холодящего душу, рёва. Сёма и сам ощутил, как покрылся мурашками. Прямо напротив человек снова обратился в волка.
Но на этот раз превращение было неполным и зверочеловек так и остался на задних ногах, хоть морда и стала звериной, роняя тягучую слюну с ряда жёлтых клыков. Зато грудь увеличилась в размерах втрое и руки, что остались почти человеческими, стали вдвое шире. Ногти снова стали когтями. Измученная падениями каталка первой испытала на себе их воздействие, уничтоженная одним движением пополам.
Сёма, разглядывая поднимающуюся от пола пыль от удара по каталке, переступил с ноги на ногу, качая корпусом как маятник. Морг услышал последние слова:
— Остался бы человеком — похоронил бы, а если хочешь быть собакой, то и умри как собака!
Оборотень покачал головой. Противник перед глазами вдруг исчез. Мгновением позже самый мощный удар, который когда-либо получал в жизни, оторвал от земли. Этот апперкот помог встретить головой потолок. И едва начал падать, как сзади что-то обхватило за шею и падение перестало быть только частью гравитационного плана. Оборотень отчётливо услышал в шее хруст. Мощное тело, противовес человеческих рук у морды и плечо странного блондина сработали как рычаг. С этим переломом ещё сумел бы справиться, если бы не когти, вспоровшие горло, гортань и остатки переломанных костей. Когти, что были едва ли тупее его когтей оборотня.
Сёма поднялся, убирая вертикальный зрачок жёлтых глаз, возвращая пальцы в прежнее состояние и сжимая в руках волчью голову. Секунды тотема Короля Леопарда хватило, чтобы оборотень лишился головы.
Тело волкодлака вспыхнуло, словно начинённое порохом. Секунды хватило, чтобы огромная туша распалась пеплом, а затем исчез и он сам. Последней сгорела в руках оскаленная голова и глаза, полные боли и страха. Страха оборотня, повстречавшего нечто более страшное, чем он сам.
Сёма скинул окровавленную докторскую робу и в штанах и тапочках вышел в коридор. Морг снова погрузился в надлежавшую тишину.
Скорпион
Пытки памяти-5
солнце палило нещадно. По лицу Дидала ручьём стекал пот. Цельный медный молот то и дело взвивался в небо и с сухим стуком вонзался в места деревянных креплений, затягивая путы туже и туже.
За спиной возникла тень, в один миг закрывшая солнце. Задорный юношеский голос ликующе вопросил:
— Чем на этот раз маешься, отец? Там мать лаваш испекла, обедать зовёт.
Дидал устало стряхнул пот с лица, широкая улыбка отразилась на солнце:
— Не до еды, сын. Они готовы…
Икар склонился над новым изобретением отца. Он де всегда что-то мастерит, весь день стучит молотками, что-то пилит, непонятными чертежами завалил весь дом, вместо того чтобы пить вино в компании утончённых патрициев-философов и младых дев, занимается весьма бесполезными делами.
"Ведь далеко не плебей, и не беден. Ан нет же, мается всякой бредятиной, словно и не эллин совсем. Ну что за отца мне послали боги? Одно радует — заберут безумца к себе быстрее. Так что наследство останется прежде, чем дорогостоящие опыты истратят всё до последней монеты".
Новое изобретение представляло собой конструкцию из сшитой толстыми нитями телячьей кожи, веревок, деревянных рычагов, нелепых гусиных перьев. Всё это странно пахло и держалось, смазанное, обожжённое, даже склеенное пахучей смесью.
— Кто или что готовы, отец? — спросил Икар уже более заинтересованно.
Дидал с хрустом разогнул спину и встал во весь рост, щурясь от яркого солнца. Прогремел в ответ так, что его слова понеслись вдаль над ущельем, у края которого творил своё детище:
— Крылья готовы, сын! Крылья!
— Крылья? — Икар застыл, прошептал едва слышно, — крылья?
Дидал рассмеялся, обхватил сына за плечи и возбуждённо затряс, взвихрил ему волосы, горячо заговорил, словно в бреду:
— Сбылась мечта, сбылась!
— Мечта?
— Да, мечта! Теперь и человек может… — Дидал прервался на полуслове, разглядывая небо.
— Что может? — Не понял сын.
— Ты разве ещё не понял? Теперь и человек может летать! Летать совсем как птица.
Икар отстранился, хмыкнул:
— Отец, я понимаю… солнце… Но не до такой же степени! Ты же разумный человек… Был по крайней мере… В детстве… Мама рассказывала.
Дидал метнул глазами молнии, обронил:
— Смотри же, невежда! Человек может всё!
И он подхватил свою громоздкую конструкцию — но она оказалась совсем лёгкой — и, вдев руки в "крылья", в один миг стал похож на большую белую птицу. Солнечные блики на перьях только добавили этого ощущения. Ноги понесли к обрыву, отчего у Икара сердце в панике застучало гораздо быстрее.
"Ведь разобьётся, старый дурень!".
Но седеющий отец лишь усмехнулся и сделал шаг.
Шаг в бездну.
Икар запоздало бросился к обрыву. Сердце кануло в пропасть вместе с отцом. Заорал, как раненый зверь:
— Отец!!! Отец!!!
Большое белое взметнулось из пропасти ничуть не медленнее коршуна, который преследует добычу. Икар отшатнулся и шлёпнулся на пятую точку, нелепо раскрывая рот, как будто узрел пред собой явление Зевса в образе облака.
"А отец-то… летит! Точнее парит над землёю, как птица, взлетает под вихрями тёплого воздуха, что наполняют его нелепую конструкцию и тянут ввысь, в небо. У него получилось!".
Икару и самому всегда хотелось верить в успехи безнадёжных дел отца, но строгий взгляд матери, пересуды соседей, говор прохожих, жителей, посторонних, всех, всех, всех…
"И где теперь эти все-все? Кто теперь посмеет сказать про его отца, что он безумец? Это они все слепые безумцы серой жизни, а его отец — ОТЕЦ! — гений!".
Глаза Икара неотрывно следили за полётом крыльев, за взмахами широких дланей и за счастливейшим на всем белом свете взгляде отца.
"У него получилось!".
Дидал сделал ещё один пируэт над ущельем и его ноги коснулись выступа скалы. Приземлился с грациозностью птицы. Икар еле дождался, пока отец сбросит крылья, чтобы крепко обнять его и сказать эти самые слова: "Я верил в тебя, отец!".
— Ты взлетел выше неба, выше солнца, — восхищался Икар.
— Никогда не теряй надежду. Человек может почти всё.
Они шли домой ужинать, неся конструкцию вместе, вдвоём. Теперь сын не станет слушать пересуды серых людей, этой нелепой массы, тех, кто плохо отзывался о его отце, ибо сам видел полёт, видел своими собственными глазами. Никакие силы не заставят его ещё раз усомниться в родителе.
— Икар, я парил под облаками, но никак не выше неба и тем более солнца. Понимаешь, если подняться выше облаков, то яркое солнце растопит смесь воска и стропила ослабнут. Рычаги слишком сильно передавят кожу и она порвётся. Встречным ветром крылья разметает и скалы поглотят дерзнувшего. Навсегда. Ни в коем случае не поднимайся выше!
Икар словно не слышал. Он витал в облаках, как минуты назад его отец.
"Подумать только, отец был совсем как птица".
На следующий день, едва взошло солнце, отец с сыном вновь стояли у обрыва скалы. Дидал проверил и перепроверил все крепления и вновь устремился в полёт над бездной, что захватывает дух даже больше, чем сеча с варварами в молодости на услужении в армии.