Освободив для барона одно из кресел, заваленных кусками материи, она уселась на кушетке, жестом пригласив Армана сесть рядом.
Снова взяв в руки букет нарциссов, она поднесла его к лицу, так что Арман мог видеть только ее чудные темные глаза.
— Рассказывайте же мне про Англию! — повторила она, уютно устраиваясь среди мягких подушек, как балованный ребенок, собирающийся слушать любимую сказку.
Арман сердился на присутствие де Батца, чувствуя, что много рассказал бы этой прелестной девушке об Англии, если бы его толстый, самоуверенный друг догадался оставить их одних. Но де Батц не собирался уходить, и Арман ощущал смущение, немало забавлявшее Ланж.
— Я очень люблю Англию, — неловко начал он. — Моя сестра замужем за англичанином, и я сам надолго там поселился.
— В обществе наших эмигрантов? — спросила Ланж.
Арман промолчал, но де Батц с живостью воскликнул:
— О, не бойтесь в этом признаться, милый Арман. У мадемуазель Ланж много друзей среди эмигрантов. Не правда ли, мадемуазель?
— Разумеется, — подтвердила красавица. — У меня везде есть друзья. До их политических убеждений мне нет дела. Я считаю, что артистам нечего мешаться в политику. Вы видели, гражданин Сен-Жюст, что я не справлялась о ваших убеждениях. Судя по вашему имени, можно было думать, что вы — приверженец Робеспьера, а между тем я нахожу вас в обществе барона де Батца и слышу, что вы живете в Англии.
— Нет, он не сторонник Робеспьера, — снова вмешался де Батц. — Скажу вам по секрету, у него есть особенный идеал, воплощенный в человеке, которого он положительно боготворит.
— Как романтично! — воскликнула Ланж, глядя прямо в лицо Сен-Жюсту. — Скажите же, ваш идеал — мужчина или женщина?
В его глазах она прочла ответ раньше, чем он смело промолвил:
— Женщина.
— Хорошо сказано, Арман! — с добродушным смехом воскликнул де Батц. — Но уверяю вас, мадемуазель, до сегодняшнего вечера его идеалом был мужчина, известный под именем Рыцарь Алого Первоцвета.
— Рыцарь Алого Первоцвета! — воскликнула Ланж, выронив из рук нарциссы. — Вы его знаете?
Арман невольно нахмурился, хотя ему было приятно сознание, что она заинтересовалась им. Но его сердила неделикатность де Батца. Для него самого даже имя их предводителя было чуть ли не святыней. Он снова почувствовал, что наедине с актрисой рассказал бы ей все, что знал о Рыцаре Алого Первоцвета, не сомневаясь, что нашел бы в ней верное, сочувствующее сердце; теперь же ограничился коротким:
— Да, мадемуазель, я его знаю.
— О, расскажите про него! Здесь, во Франции, многие восхищаются вашим национальным героем. Конечно, мы знаем, что он — враг нашего правительства, но это ведь не значит, что он — враг Франции. Французы могут оценить храбрость и благородство; нас привлекает тайна, окружающая этого необыкновенного человека. Расскажите, он дворянин?
— Этого я не могу вам сказать, мадемуазель, — с улыбкой ответил Арман, — не имею права.
— Как? Если я вас прошу…
— Рискуя даже навсегда навлечь на себя ваше неудовольствие, я все-таки ничего об этом не скажу.
Артистка с удивлением взглянула на своего собеседника — она привыкла, что все ее желания всегда исполнялись.
— Гражданин Сен-Жюст ничего не скажет вам, мадемуазель, — заговорил де Батц с добродушной улыбкой, — уверяю вас, что мое присутствие наложило на его уста печать молчания. Я убежден, что наедине вам удастся выпытать у моего скромного друга любую тайну.
Ланж не возразила ему ни слова, только снова взяла в руки букет и, поднеся к лицу, бросила на Сен-Жюста смущенный взгляд.
Через некоторое время она заговорила о погоде, о дороговизне продовольствия; о том, как неудобно стало жить с тех пор, как слуги сделались такими же полноправными гражданами, как их господа. Арман вскоре заметил, что происходившие вокруг него события не оставляли в ее душе глубокого следа. Артистка до мозга костей, Ланж жила своей собственной жизнью, стремясь добиться совершенства в любимом искусстве и стараясь вечером художественно передать то, что старательно изучала в течение дня. Слыша об ужасах, совершавшихся на площади Революции, она содрогалась совершенно так же, как при исполнении трагедий Расина или Софокла, а к несчастной королеве Марии Антуанетте чувствовала такую же симпатию, как к чуждой ей Марии Стюарт.
Когда де Батц упомянул имя дофина, она быстро подняла руку, как бы прося его перестать, и с глазами, полными слез, произнесла дрожащим голосом: