Как дико и страшно прозвучали эти «фрукты» под стук колёс в полутёмном тамбуре!
— Одним ублюдком меньше, — не сразу отозвался на это Саррет.
Элья испуганно посмотрела на него. Она хотела прошептать, или даже закричать, что Мароль был гениальным музыкантом, но слова застряли в горле.
— Значит, Мароль вычислил вас? — спросил Саррет. — Откуда он узнал, что вы там будете? Он что-то говорил по этому поводу?
Вопрос был закономерным. Элья опустила глаза:
— Он был в коридоре. Перед дуэлью.
— Ясно. Тогда вряд ли он успел кого-то предупредить… Успокаивать вас не буду, легче от этого всё равно не станет. Но скажу, что с технической точки зрения вы всё сделали правильно. Это был единственный выход. — Он высвободил руку и ею же подцепил Элью за подбородок. — Почему Макора не вылечила вас?
Саррет, как обычно, посчитал тему исчерпанной раньше, чем Элья. Впрочем, спасибо, что хоть что-то сказал по этому поводу. И не стал выговаривать ей за неосторожность.
— Она хотела вылечить, — сказала Элья. — Но всё было не до того…
Саррет открыл дверь в крошечную каморку, где неизвестно как уместилось закреплённое на специальном кольце ведро с крышкой и раковина. Достал чистый носовой платок, побренчал умывальником.
— Вот, приложите. Поздно уже, конечно, но хоть, может, отёк спадёт…
Элья молча, поблагодарив его кивком, приложила к левой стороне рта холодный, почти ледяной платок.
И снова: люди, двери, тамбур, люди, люди, тамбур…
Вот он, наконец, сидячий вагон. Наполовину свободен: бедняки редко путешествуют до Аасты поездом, а ехать целых десять часов сидя мало кто готов.
Трёхместные скамейки, обитые мягкой тканью, развёрнуты друг к другу. Между ними небольшие столики — для тех, кто захочет перекусить. Ими вовсю пользуются: люди уже положили туда хлеб, яйца, варёное мясо. Ещё не успели уехать — а уже проголодались. Элью замутило было от запаха еды, но стоило ей занять место у окошка, как Лэрге открыл верхнюю створку, впуская воздух, и стало легче. Потом он закинул вещи на багажную полку и уселся рядом.
Скамейка была полностью в их распоряжении. Напротив тоже пока никто не сидел. Эта сторона вагона вообще оказалась почти пустой. К счастью. Их вообще никто не тревожил, только на следующей остановке, к тому времени, когда солнце, налившись багрянцем, повисло на западе, вошли люди в нелепой коричневой форме и грозно поинтересовались целью путешествия. Лэрге поднялся, представился и с недовольством ответил, что они с сестрой едут в Татарэт по делам своего поместья, и предпочли бы, чтобы их не беспокоили по пустякам.
— Они что, не увидели, что я из Клана Альбатроса? — шёпотом спросила Элья, когда стражи закона покинули вагон, и поезд снова тронулся.
— Нет, конечно. Их же набирали из всякого кабрийского сброда. Там единственное требование — знать грамоту и уметь обращаться с оружием. Будь они настоящими полицейскими, они бы, во-первых, попросили документы и у вас тоже, а во-вторых, поинтересовались бы, почему представители шемейского дворянства едут в сидячем вагоне.
Элья молча кивнула, принимая сказанное к сведению. Поезд, тем временем, набирал ход, оставляя позади Кабрийское государство.
Лэрге предложил девушке поспать на противоположной скамье, пока есть возможность, но Элья только головой покачала. Она знала, что не заснёт: каждый нерв был напряжён до предела.
— Я тогда, с вашего разрешения, немного вздремну. — Вытянув ноги, он откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза. — Будите, если что.
Элья кивнула. Она смотрела в окно, на потемневшие скалы, которые так манили её в старых снах. Постепенно скалы сменялись полями и перелесками…
Странное, волнительное чувство. Всевозрастающий зуд в области души. Где-то там, за окном — дороги, по которым она так долго шла, укатанные тракты и безымянные, теряющиеся в траве тропки…
А поезд летит, летит сквозь сгущающуюся тьму, сминая время и пространство, связывая из кудели прошлого тонкую и быструю нить железной дороги. Вон лохматая тень Белобора: там таится зелёный обморок, от которого очень немногим суждено очнуться. Но здесь и сейчас он Элье не грозит — хотя она ощущает, что он близко, и слегка страшится его, по-прежнему.
Мир звучит. Стучит, скрипит длинное туловище поезда, вполголоса общаются те, кого не убаюкала дорога — там, в глубине вагона, смешиваются в неровный гул их разговоры. Спит Лэрге, и пока поезд мчится по границе двух миров, пока солнце переступает горизонт и преодолеваются ещё какие-то пороги, неведомые и непостижимые, он, сам того не зная, сбрасывает нелюбимую личину, становится самим собой. Сарретом. Его лицо кажется таким сосредоточенным, будто он решает в уме сложную математическую задачу. Слишком серьёзное, даже, пожалуй, суровое… лицо очень уставшего человека.
Элье подумалось, что Лэрге, должно быть, спит впервые за долгое время. Учитывая, сколько всего он успевал переделать по ночам… Ведь обычно встречи с агентами происходили уже после захода солнца.
Поэтому, когда тяжёлая голова Лэрге опустилась ей на плечо, Элья не шевельнулась.
Вот и ночь. Нет больше смысла смотреть в окно. Темнота не откроет ей своих тайн, не покажет те города, на площадях которых она танцевала, те улицы, по которым ходила, те спрятанные от посторонних глаз места, где её обнимал Грапар.
Элья посмотрела на платок, который уже давно отняла от ранки, но продолжала сжимать в руках. На белой, всё ещё влажной ткани алело пятнышко крови.
Единственное, что у неё может остаться на память о Грапаре. Если не стирать платок. Потому что шрама, конечно, не будет — не такая уж серьёзная болячка, заживёт, и всё…
Когда Лэрге проснётся, Элья спросит: «Как он умер?». И тот, не уточняя, о ком речь, ответит: «Быстро. Пуля попала в сердце».
И больше они никогда, никогда не вернутся к этому разговору.
А платок Элья заберёт себе.
Но это будет потом.
Сейчас же Элья одна. Если не считать призраков прошлого, если не считать совести, если не считать клятвы, такой же тягуче-тяжёлой и мучительной, как время, как ночь, сквозь которую летит — но всё же недостаточно быстро — поезд. Бездействие томительно, оно раздражает, жжёт… Ах, если бы в поездах использовали те же кристаллы, что в монорельсовых вагонетках! Но, наверное, это было бы слишком дорого… А воздухоплавов в Кабрии не водится. Разве что нелегальные — но граф Саввей вряд ли согласился бы ими воспользоваться.
Элья осторожно повернула голову.
Графа Саввея больше нет. Он больше не должен существовать, он изгнан в Аасту.
Что это значит для них обоих? Для всего Татарэта?
Кто теперь будет предоставлять информацию о том, что происходит в Кабрии?..
***
Элья отвыкла от больших городов. От шума и толп, от тычков локтей и окриков. За кирпичным зданием вокзала, над крышами погружённой в предрассветный сумрак Аасты, простиралась железная паутина монорельсовой дороги. Где-то кажется, над Белой площадью — промелькнул призрак быстрой тележки.
Элья прерывисто вздохнула. Уже скоро. Уже так рядом…
Что-то в ней рвалось к знакомой набережной, к зданию тюрьмы, к кабинету Дертоля, который — Элья знала это откуда-то — уже был на ногах, несмотря на ранний час.
Но иная её часть, не подчинившаяся клятве (возможно, то было ещё действие амулета), была охвачена тревогой. Какой приём окажет ей главный министр? Какой приём окажет ей город, который она предала — и с которым уже однажды распрощалась навсегда?
Лэрге довольно быстро нашёл свободного извозчика. Элья, усевшись на сиденье, не прислушивалась к их разговору; не обратила внимания и на то, как небо над нею затянулось парусиновым верхом коляски. И даже когда лошади сорвались с места, она сидела, не поднимая головы.
Быстрее, быстрее, быстрее…
Сырой речной ветер. Где-то здесь стоит памятник с лебедем и надпись… там была какая-то надпись. Определённо, была…