Баженке вспомнился доказной язык Лучка Копытин, за которым он охотился на Курятном мосту, его юное замученное лицо на грязном снегу, а сверху воронье застящее небо. Для Лучки смерть пришла, как избавление. А для этих?
Но больнее всего была мысль о Даренке. В какую беду она- то попала? Достанет ли ей сил справиться с напастью?.. А может, с соблазнами? Ведь бывает и подневольные перемены…
Пока он предавался разбродным мыслям, казаки уложили мертвых на ближний воз.
— Гляди-кось, только теперь заметил Фотьбойка Астраханцев. — А у этого глаза отверсты. Никак попутчика себе выглядывает? — и перекрестился истово. — Чур меня!
Следом за ними стали креститься остальные.
— Может, и выглядывает, — подал голос Ивашка Згибнев.
— Да не у нас в обозе. Мы все без урону до места дойдем.
От его успокоительных слов приунывшие было казаки взбодрились. Ивашка Ясновидец зря не скажет. Ему дано наперед видеть. Он это уже не раз доказал. Даст Бог, и ныне не прошибется.
— А скажи, Иване, — обступили его товарищи, — К чему бы это на нашем пути мертвецы взялись? Поди, к худу?
— К искуплению! — коротко ответил тот. — Живому нет могилы, токмо совесть и доброе дело. А мы на доброе путь держим.
— И верно! — заудивлялись его прозорливости казаки. — Земля зимою мертвеет, а человек совестью… Родиться на смерть, а помирать на воскресение… Без смертушки живота не оценить…
Згибнев тем временем снял нательные кресты с мучеников, завернул в просмоленную тряпицу и передал обозному голове:
— Коли сыщутся убивцы-то, вели надеть на них эти крыжики. Да чтоб подольше не снимали. Они сами их изведут, — потом дал совет вознице: — А тебе бы коня лучше перепрячь. Покойников увезешь, смерть тут оставишь.
И снова заудивлялись его здравомыслию казаки: казнить, оказывается, можно и мертвым крестом, а от напасти уберечься простой перепряжкой. Всяк это знает, да не всяк исполняет.
В довершение ко всему достал Ивашка Ясновидец из дорожной сумы косыню[272], разорвал натрое и вложил каждому мертвецу в руки по лоскуту. Пускай им будет чем отереть лица во время Страшного суда. Вот уж и правда, заботник христов.
— А мне что скажешь? — подошел к Згибневу Баженка Констянтинов. — Не о себе забочусь, о тех, кто за мной следует. Ты знаешь, о ком. Чует сердце, во тьме они, а что за тьма, в толк не возьму.
— Тьма — путь к свету, — не замедлил с ответом Ивашка Ясновидец. — Не претерпев ее, света не возлюбишь, — и вдруг ляпнул не к месту: — Пусти бабу в рай, она и корову за собой приведет, и мальца, чтоб из той коровы молоко пил.
Заулыбались казаки, услышав такое. Ну и Згибнев! Урезал Констянтинова острым словцом. Приклеил ему непонятно с чего райскую бабу с коровой и ребятенком, как будто рай — простои деревенский двор с будними заботами. Однако в улыбках этих не было неуважения к Баженке. Напротив, заинтересованная приглядка, ревнивое ожидание. Непонятный он для служилых человек: ходит в десятниках, а десяток себе всё не набирает. С казаками и ямскими охотниками не чинится, перед обозным головой и дьяком Кириллом Федоровым не заискивает, Куземку Куркина, от которого к нему чуть не весь десяток перебежать готов, не хает, с Тояном Эрмашетовым по-татарски говорить старается, хоть и не свычен. Скачет, как все на верхах, хоть и кровавят у него на морозном ветру обожженные еще на Москве губы. Зря слова не скажет, а послушать других горазд. И не обидчив. Другой бы на его месте от шутки Згибнева в неудовольствие пришел, а он на-ко, лицом потеплел. Спрашивает, будто меньший у старшего:
— Значит, по-твоему во тьме они долго не пробудут?
— Выходит што так.
— А до места вцеле досягнут?
— Не сомневайся, — уверил его Ивашка Ясновидец.
— Слава те Господи! — поглупев от радости, Баженка благодарно тронул его за локоть. — С коровой я понимаю: это присказка. А малец откуда?
— Тебе лучше знать.
— С неба свалится, — прыснул Фотьбойка Астраханцев. — От святого духа… — и захлебнулся на полуслове.
Это дюжий Петрушка Брагин поднял его за шиворот, как кутенка, потелепал из стороны в сторону и вновь поставил.
— В другой раз пинка дам, — пообещал он. — Штоб не лез не в свои разговоры.
Баженка на их возню и внимания не обратил. Ему увиделась медовая трава в дубраве за Трубищами, стыдливо жаркая Даренка, ее тугое лучезарное тело… А он-то, дурень, спрашивает, откуда малец возьмется. Оттуда и возьмется.
Ну и денек выдался: сперва оскал мученической смерти, потом видения ликующей жизни, а впереди обещанные, но пока далекие надежды. До них еще мчать и мчать…