Первым Баженка позвал к себе под начало Ивашку Згибнева. Ясновидец ему ой как нужен будет. И силач под вид Петрушки Брагина. И миротворец Иевлейка Карбышев. И молчун трудяга Левонтий Толкачев. И песельники Саломатовы. И безотказный Климушка Костромитин. И закаменевший сердцем, но не озлобившийся Оська Упадышев. Еще двух казаков Кирилка приглядел в Верхотурье. Васька Боленинов понравился ему любовью к коням. Сам он родом с реки Болы, прежде служил на Москве в стрельцах, потом на Лялинском карауле в дозорщиках. Да прискучило ему стоять на одном месте. Вот и решил податься на Томское ставление. А с ним увязался Пешко Кожевников, Соликамский житель, застрявший по своим делам в Верхотурье. У него тот же, что и у Боленинова интерес: новые земли повидать, себя в новом деле показать.
Два переменных дня пролетели незаметно. Утром третьего обоз двинулся дальше. Неудача Плещеев сказал на прощанье:
— Путь вам чистый через наши ворота. Спасибо, что не застряли.
— Какие ворота? — не понял Кирилка.
— А эти вот, — воевода вычертил у себя над головой круг, объединяя Троицкий утес с постройками Верхотурского города. — В Сибирскую сторону.
Кирилка поразился: а и впрямь сибирские ворота. Перевальный проход из Европы в Азию. Незримая черта. Радугой повисла она над Бабиновой дорогой. А сбоку от нее буднично стоял сам Бабинов.
— Кланяйтесь нашим, как увидите своих, — добавил он к прощальным словам воеводы. — Счастливо до места добраться. Даст Бог, свидимся еще.
А Баженке казалось, что это не Бабинов напутствует его, а Никола-Чудотворец, заступник ото всех бед и несчастий, хранитель на суше и на водах, а стало быть, покровитель дороги.
Год Касьяна
Сибирская Татария встретила обоз снеговалом. Утром на Василия Теплого[279] проглянуло было солнце, украшенное алыми приветливыми лучами, но тут же затмилось. Налетел с Камня порывистый ветер, принес липкую снежуру, заляпал ею дорогу от Салдинской слободы до Туринского острога, пообрушивал всюду ломкие ветки с могучих кедров. Пришлось пешим казакам расчищать ездовую полосу от завалов. Взмокли они, по сугробам лазаючи, в смоле вымазались, но к концу второго дня дотащились-таки до острога. Загомонили радостно:
— Ну наконец-то… Хоть и в дырявом Епанчине, а за ночь отогреемся.
Баженке послышалось: в дырявой епанче. Под верхней одеждой то есть, под круглым безрукавным плащом, укрывающим от непогоды. Так умаялись ребятушки, что учали городить невесть что…
Ан нет. Оказалось, рядом с продувной Туринской крепостцой в четыре угла, там, где угнездилась ныне Ямская слобода, стоял прежде татарский юрт князьца Епанчи. Четыре года назад откочевал он в земли своего близкого родича Енбая, но простой люд памятен: вместо Туринского городка нет-нет да и выскочит у него — Епанчин.
«А что, — прикинул Баженка, — Добрая назва. Татарам в ней слышится свое, русиянам свое. Для усталого путника это и впрямь епанча, укрывающая от непогоды, для служилого человека — щит от ногаев и прочих набежчиков, для Москвы — второй шаг в Сибирскую землю, нарицаемую Азией».
В пятнадцатый раз сменив коней, обоз двинулся дальше. Тотчас переменилась и погода. Мокрый снег на глазах затвердел, оставляя на гололеди острые наросты. И запрыгали по ним полозья саней, застучали, спотыкаясь, конские копыта, зашаркали, выискивая ровные места, ноги пеших казаков. Подернулось ледком небо, тонким таким, игольчатым, прозрачным. Будто не к весне дело повернуло, не Благовещением Пресветлой Богородицы отметилось, не благословением божьим на скорое сеяние злаков и съедобных плодов, а назад отхлынуло — ко дню Касьяна немилостивого[280], того, что собирает остатки времени, по шести часов ежегод, дабы однажды и себе праздник устроить. Он у него один раз на четыре года случается. Ну как тут не впасть в обиду, скупость, завидность? Ну как не скривиться характером?
Ныне именно такой год приспел — касьянов[281]. Не зря старики бают: на что Касьян ни глянет, всё вянет. Люди от него в смуту или оцепенение впадают. Путаются повадки у птиц и зверей. Бушуют небо и воды, воспаляется или черствеет земля. Не случайно же вдруг оторвало Баженку от родной Украины, как лист с ветки, и понесло из теплых южных мест в суровые неизведанные дали. А следом закружило Даренку. Много людей в обозе, и у каждого своя перемена в жизни, своя причина этим годом на Томское ставление идти. Даже тех, кому кажется, что они по своей охоте в путь двинулись, на самом деле преподобный Кассиан (такое у Касьяна настоящее имя) под руку подтолкнул. Вот ведь чудотворцу Николе аж два праздника в году, а Касьяну немилостивому — один в четыре. Потому как Господь приставил его ад сторожить и на отдых не вдруг отпускает. На время отсутствия вместо него охраняют подступы к преисподней двенадцать апостолов. И это Касьяна тяготит не менее, чем его день, такой редкий и вроде бы ненужный.