Сибирь одна, да люди в ней разные. Для этих земля — мать родна, для тех — постоялый двор. Пожил, погулял да и покатился дальше. Авось за Турой клад случится или изба- самокормка или еще какая-нибудь удача.
Перебрался через Туру и обоз Поступинского. Потом через полноводную реку Узницу, впадающую в нее. Пополудни достиг Благовещенской слободы. С Туринской ее не сравнить: чистая, ухоженная, степенная. Посреди — церковная избушка с маковкой, какие обычно ставят в поморье. Рядом ключи с родниковой водой, один подле другого. Ложе каждого мхом выстелено. Со временем они белыми стали, затвердели узорчато — будто дорогой горный камень. Сразу видно, люди здесь земельными трудами кормятся, а не шальной проезжей копейкой.
Так и пошло: за справной деревней или слободой непременно захудалая попадется, за государевой пашней — угодья здешних посадских и служилых людей — Липка, Козьминское, Кулаково, а вперемешку с ними татарские поселения-юрты. Они меж собой тоже разнятся, но не так сильно.
У большинства татар жилища низкие, сложены из бревен, а сверху глиной обмазаны. Крыши на них плоские, земляные.
Можно представить, как зазеленеют они через месяц-другой, цветами украсятся. А пока глянуть не на что — стены серые, дверь на лаз похожа, высотой локтя в два, не больше. Чтобы просунуться в нее, надо согнуться в три погибели, а то и на карачки встать. Вместо окон — круглые отверстия. Затыкаются они травой, либо рогожиной, а у иных хитрецов тонкой пластинкой льда, пропускающей свет. Только где наберешься таких ледышек на все время? Для поделки их особого человека надо держать.
Впрочем, для начального татарина это не накладно…
А вот и он сам навстречу идет. Приложил руку к сердцу, приветствует с улыбкой:
— Джолбосен![284]
Кирилка Федоров ему тоже:
— Джолбосен… А ну-ка, барантаз[285], покажи свою кибиту[286].
— Почему не показать? Кель![287]
Следом за Кирилкой нырнул в дверной проем его неизменный спутник Баженка Констянтинов. Пригляделся и оторопел: в мазанке светло, чисто, просторно. Посредине — каменная печь, у стены — жировые плошки. Дым от них уходит в деревянную трубу и боковые отдушины. Пол выстлан теплым войлоком. На стенах и на широких лавках дорогие бухарские ковры.
— Как зовомо место сие? — привычно спросил Кирилка.
Хозяин не без гордости ответил: Кинырский юрт. Его на Тюменской дороге все знают. Здесь самый большой конный торг, самые большие посевы яровых, самые удачные охотники и самые резвые ямджики[288].
— Тогда и свое имя скажи, — попросил Кирилка.
— Касьян.
— Вот как?
Переглянулись приятели, об одном и том же, не сговариваясь, подумали. Откуда у татарина столь немилостивое имя? Об такое не хочешь, да запнешься.
— Крещеный? — поинтересовался Баженка.
Вместо ответа Касьян Киныров вытянул из-за ворота обшитого лисой камзола нательный крестик, поцеловал его и снова упрятал на груди.
— И кто тебя окрестил?
— Пир[289] Антипа.
— Это который же?
— Был тут, — с исчерпывающей краткостью ответил хозяин. — Сказал: я принимаю на себя твои грехи!
— Ну и как, принял?
— Он — пир, а ты кто, чтобы спрашивать? — в упор глянул на него хозяин кинырского юрта.
— И все же?
— Он за меня шар[290] пил, я за него кимагу[291] ел. Если ты без головы, спрашивай еще!
Снова переглянулись приятели. Ну и Антипа. Пес в рясе! Святым крестом за дурман-траву расплатился. Как его только земля держит? Святотатец! Мало того, дал простодушному татарину имя Касьяна немилостивого. Посмеялся безнаказанно, свои грехи на него переложить размыслил. А до того ему и дела нет, что он тут не сам от себя, что по нему местные люди о вере православной судить будут, тем паче о святых отцах русийских, де крест для них в цене питейного шара.
— Да! Без головы я! — задетый за живое словами хозяина, Кирилка мотнул башкой, как норовистый конь. — А коли так, скажи-ка, субар[292], снимал с себя Антипа божий крест и облаченье поповское, когда шар у тебя пил?
Киныров непонимающе пожал плечами:
— Зачем снимать? Он не хатын[293] мне… — и вдруг, понизив голос, с доверительным смешком перевел речь на другое: — Хочешь кыз-ере уштяк? М-м-м-м, — тут он чмокнул сложенные щепоткой пальцы, показывая, каких сладких девушек-рабынь остяцкого роду он может предложить проезжим русиянам, и, не дожидаясь ответа, начал перечислять, что хотел бы взамен: зеркала стенные и бисер, либо ожерелье дутого жемчуга, либо медную и оловянную посуду, либо пуговицы и вату на подбивку военных кафтанов… Всего за пол обычной на них цены…