— Хоседем-боам[324], - объяснил он свое упрямство.
Теперь понятно. Маленький соль-куп из глухариного рода сэнгыль-тамдыр думает, что в зеленогрудой птахе прячется носительница зла Хоседем. Вот и решил убить ее. А Тыркову синица напомнила светлый образ дединьки Елистрата, его немеркнущую душу… И так бывает: в одном и том же разные люди противоположное видят.
— Чаптам, — улыбнулся Тырков, не без труда отыскав нужное слово. — Сказка, говорю. Понимаешь: чап-там! А ты настоящий богатырь. Да-а! По-вашему это будет… сенг-ира. Ну так вот, ты сенг-ира и есть. Согласен?
Мальчонка ответно улыбнулся. Он догадался, о чем ему говорит больной русиянин.
— Значит, договорились… А ну-ка, покажи мне свое оружие, — Тырков призывно махнул рукой. — Не бойся! Ежели Бабы Яги не испугался, то я тебе и вовсе не страшен.
Сам того не заметив, он назвал Хоседем-Боам более привычно для русского слуха — Бабой Ягой. А ведь и правда Баба Яга! С мужем на небе не ужилась, сбросил он ее вниз, как Нуми-Торум своего Шелапа. Вот и напускает она на людей болезни, порчу, непогоду, пожирает их души. Бр-р-р!
У каждого народа своя Баба Яга есть. У обских татаровей — Сары Чэч или Желтая Дева, у казанских — Шурале или Су Анасы, у ногаев — Албаслы, у бухаретян — Мартук… До того уродлива эта Яга, что старые груди ей приходится закидывать за спину, чтобы не путаться в них. На руках у нее острые когти, на ногах — копыта или птичьи стопы, а через пустую спину видны все ее вонючие внутренности. Русийская Баба Яга но сравнению с ними просто красавица. И душ людских она не пожирает, только над плотью властвует…
Тем временем мальчонка подошел к ложу Тыркова и доверчиво протянул ему лук.
— А ну-ка, посмотрим, — Тырков бережно принял оружие из его рук. — И лук у тебя, Сенг-ира, богатырский! Для настоящего охотника сделан. Мал да удал!
Лук и правда был сделан на славу: основа склеена из гнутых полос березы и кедрового дерева, сверху обтянута тонкими полосами вываренной бересты; тетива из крапивы и тончайших берестяных перевивок натянута так туго, что звенит. Древко у стрелы еловое, наконечник острый, как игла, с зазубренными концами. Только таким и можно Страшную Старуху просечь…
Не удержавшись, Тырков погладил мальчонку по жестким волосам с начавшей нарастать на затылок косицей. Детские годы быстротечны: сперва — сосунок, потом — стригунок, дальше — бегунок, еще дальше — игрунок, а там и в хомут пора! Вот и у остяцких сынков от колыбели до охотничьей тропы одна забава — взрослым подражать. Коли заплачет во сне, лук ему для успокоения кладут или обрывок аркана, де подрастет, научится набрасывать на оленей. А еще всякие погремушки подвешивают, чтобы злых духов отпугивать. Ему охотником быть, вот пусть и учится!
Мальчонка доверчиво замер под рукой Тыркова.
— Ах ты, Мужичок-с-Ноготок, расчувствовался он. — Будем считать, что Хоседем ты уже победил. И лук у тебя богатырский. И сам ты Большой Князь. Марг-кок. Верно? Теперь давай придумаем какую-нито игру, чтобы и тебе и мне занятно было. Ну хоть бы в прятании. Я закрою глаза, скажу: раз, два, три… десять, а ты тем временем найдешь себе утайку… Нет, лучше в носы… А?
Но поиграть в носы им не удалось. В тебыне[325] раздались громкие голоса. Затем вылетела дверь, обитая оленьими шкурами, — чуть с кожаных петель не сорвалась. Качнулся свет в очаге, побежал по наклонно поставленным стенам — чуль-мат. В карамо сделалось свежо, шумно.
— Это я, Василей Фомич! — торжествующе объявил Семка Паламошный. — Разреши войти на короткое слово?
— Так ты уже вошел!
— И верно, — деланно удивился стремянной. — Я-то и не заметил, — он не спеша отер шапкой разгоряченное лицо. — А здравие у тебя какое нынче, Василей Фомич? Позволяет?
— Позволяет, Семка, позволяет!.. Ты лучше сразу скажи: словил Евдюшку Лыка али нет?
— Сам что ли не видишь? — даже обиделся Семка. — Притащил, как козла на веревке! За дверью дожидается.
— Ну так сюда веди!
— Это я мигом!
Семка втолкнул в карамо упирающегося Лыка. Тот был невелик ростом, но крепко сбит. Малица[326] на груди порвана, накидная шапка-пришивка на левое ухо вздета. Видно, раззадорился Семка Паламошный, осаживая его, помял в сердцах, чтоб не топорщился. И правильно сделал.
Волос у Евдюшки редкий, с рыжим отливом. На щеках гроздья слипшихся конопушек. Борода куцая. Сквозь нее просвечивают два больших зуба. Ну бобер и бобер. А глазки маленькие, красные, будто он в воде до задыха сидел.
Испугался красноглазого Лыка мальчонка, хотел убежать.