Для большинства кремлевских людей Сибирь смерти подобна. Наслушались всяких вздоров про самоедскую дикость, лютые мраки и болотные жрения кумирников. По своей воле охотников туда на службу идти мало. Вот и придумал царь Борис отправлять туда ближних людей в опалу. Двойная польза — и в наказании они, и на службе. При надобности продлить ее можно, а можно и на Москву с повышением вернуть. Иоанн Грозный, к примеру, своего конюшего Ивана Петровича Федорова по злому навету исказнил, а Годунов его бокового родича Евстафия Михайловича Пушкина в думные дворяне пожаловал да и отправил вторым воеводою в стольный сибирский град Тоболеск. Вот как время повернулось. Не поймешь, где опала, а где царская милость.
Евстафий Михайлович и на Сибири себя с лучшей стороны показал. Это он на Чукманском мысу новый детинец достраивал, служилых людей и крестьян по сибирским крепостям расписывал, хлебом, зельем и торгами разумно ведал. Это при нем Тырков во второй раз на Москву ездил — наперекор Голицыну. Пленил он тогда на честном бою кучумовского царевича Мурата и собирался сам его в Кремль доставить, как за год до этого доставил вогульского князьца Тагая Аблегеримова, но Голицын поставил к Мурату другого пристава. Спасибо Евстафию Михайловичу, вмешался, не дал неправому делу свершиться. Тогда они и сблизились. Попросил Пушкин отвезти на Москву братьям своим личные послания. Тырков с радостью согласился. Беседуя с Никитой Михайловичем, и подумать не мог, что они вскоре рядом окажутся, приятелями станут.
В те поры первым письменным головой был Постник Бельский, вторым — Гаврила Хлопов; Тыркова они на подхвате держали — для сношения с сибирцами, а чтобы его с почтением встречали, велели Тыркову называться на посылках тобольским письменным головой. Для важности он и назывался. Так бы оно осталось и дальше, кабы не Евстафий Михайлович. Это по его подсказке московский дьяк Нечай Федоров, отправляя Постника Бельского в Кетск воеводою, расписал на его место Тыркова. Против воли Голицына расписал.
Не молод был Евстафий Михайлович, прихварывал порой, но быстро поднимался. А нынешней осенью слег и не встал. То ли внутренняя болезнь его источила, то ли годы преклонные — кто знает? На глазах почернел, высох, будто от злой отравы. Перед самой кончиной в монахи постригся, чтобы из жизни иноком Ефимием уйти. Потухающими губами несвязанные речи говорил, братьев и племянников поминал, де хорошо бы кому-нибудь из своих за него довоеводствовать…
Так оно и вышло: на место одного Пушкина Казанский приказ именем государя прислал другого[331]. Хоть и не думный дворянин Никита Михайлович, а жалование ему положили, как старшему брату, и выдали сразу на два года вперед, чтобы видел: в Сибири у него и денег, и власти, и почета больше, чем на Москве. Только служи!
Вот Никита Михайлович и служит.
— Какими новостями порадуешь? — ожидающе улыбнулся Тырков.
— А какие тебе надобны, Василей Фомич? — будто торговец на ярмарке, прищурился воевода. — По запросу и новость будет.
— Тогда с крайней начни.
— Твоя воля, — не заставил себя упрашивать Пушкин и ну рассказывать, чего три казака старой ермаковской сотни намедни учинили. Вышли они, значит, из Троицкой церкви и стали в голос молиться от блудной страсти, поминая подвиг супружеской добродетели святомученицы Фомаиды, которая целомудрия ради решила лучше умереть, нежели домоганиям плотской похоти свекра своего бесчестного уступить. На их моления собрался народ. Кабы такую выходку молодые казаки учинили, дело понятное, а тут седовласые воины, с самим Ермаком знавшиеся, под его началом многие труды претерпевшие. Базлают, будто гонные козлы, людей с толку двусмысленными ужимками сбивают. Пришлось вмешаться атаману их сотни Гавриле Ильину. Посадил он их под замок на пустую воду. И досе сидят…
— Ты бы ближе к делу, Никита Михайлович, — терпеливо выслушав его, попросил Тырков.
— А разве это не близко? — снаивничал Пушкин. — Тогда намекни, с какого боку у тебя край?
331
255 лет спустя А. С. Пушкин напишет: