— Так я же к Кирилке Федорову приставлен, — попытался отговориться Баженка. — Или его тоже на Тоом взять?
— Его на моем попечении оставишь! — отрезал Тырков, но тут же смягчился: — Не я тебя выбрал — Тоян. Видать, показался ты ему, парень.
— Да мы с ним двух слов не сказали, Василей Фомич.
— Вот и скажете. У службы не спрашивают, нравится она или нет, ее исполняют.
Обидно стало Баженке — не вещь он, чтобы передавали его от одного начального человека к другому, но и утешительно — сперва Нечай Федоров его заметил, теперь Тоян Эрмашетов. Значит, есть за что…
Пономарь Матюша терпеливо ждал, пока Тоян с казацким десятником намолчатся. Его мысли улетели за Салму, в потайное место с двумя дуплами диких пчел. Пора побывать там, посмотреть, как они зиму перезимовали. Ведь нынче день святого апостола Пуда[343]. Об это время принято на Русии готовить пасеки, доставать из-под спуда пчел.
Падок Матюша до таежного меда, а больше до земных красот, которыми тайга дарует. Тянет его на волю, подальше от мирской суеты. Где еще такое соединение чистых звуков услышишь? Где научишься так легко и упоенно повторять их в колокольных звонах?
Ныне сбегать за Салму не удастся. Впереди заутреня, а между ней и обедней надо обзвонить сургутский народ к тояновой шерти.
Матюша переступил с ноги на ногу, вздохнул негромко.
— Что вздыхаешь? — чуть слышно спросил у него Баженка.
— А кто его знает? — пожал плечами Матюша. — Терем божий вздыхает, и я с ним.
— Терем?
— Ага, — пономарь обратил лицо к нему. — От него живем, на призорном месте. Он для всех един. За чем пойдешь, то и найдешь. Что увидишь, то и будет.
— Ты-то что увидел?
— Я же говорю: терем…
В первую минуту Тоян подосадовал на их шепоты, потом заинтересованно прислушался. Малопонятный для него разговор, зато верный: за чем пойдешь, то и получишь…
День разгорался медленно, будто нехотя, и вдруг заторопился. Небо разом просветлело. Солнце выпуталось из серой пелены. Побежали по земле изломанные тени. Сургут наполнился движением. Теперь он напоминал разворошенный улей.
Пономарь Матюша вновь поднялся на колокольню. Для начала качнул язык малого перечасного кампана, потом тронул лебедя и полиелей, а уж после ударил в большой зазвонный колокол. И полились над крепостью призывные звуки. Будто церковный хор вынес наверх сильный и раздольный голос певчего. Голос этот призывал: собирайся, народ, на дело неурочное, на важное дело, на государево!
Хоть и нету слов у матюшиных колоколов-кампанов, а каждый понял, о чем они глаголят. Побросали люди свои занятия, к Троицкой церкви отправились. А там уже тесно, шумно, толкотно. Каждому хочется вперед протиснуться, поближе к медвежьей шкуре, на которой Тоян шерть давать будет. Кабы не казаки, ставшие на пути заслоном, затоптали бы его в клочья, на подошвах по Сургуту разнесли.
Но тут подоспел тюменский атаман Дружина Юрьев, гаркнул на самых ретивых, и давка вмиг прекратилась. По его же указке сургутские казаки перешли на одну сторону прицерковного места, заверстанные на Томское ставление — на другую, остяки — на третью. Уезд-то сплошь остяцкий. Без них на таком деле никак нельзя.
Первым среди остяков поставили ближнего князьца Бардака, старого уже, подслеповатого, рядом Никому Атырева. Он тут навроде татарина, потому как впал в мухаметянскую веру и еще восемь своих сородичей в нее утащил. Тояну, поди, приятно будет единоверца увидеть. Рядом с Атыревым занял место толмач Ертик Новокрещен. Он один из остяков постоянно в крепости живет. По вере — православный. Остальные — идольщики, пришли в Сургут по своим делам: одни послабления на извозах просить, другие жен и детишек из заклада выкупить, третьи — на торги. Вот и получилась целая толпа…
Пономарь Матюша перестал играть колокольными веревками и теперь зорко следил за тем, что происходит перед Троицкой церковью. Всем на площади места не хватило, и тогда самые отчаянные устремились на ближайшие ограды, крыши, крепостную стену. Их никто не останавливал. Ободренные этим, полезли наверх не только молодые, но и сивобородые служаки, и даже две бойкие девки на Гостиный двор влезли. Жаль, не разглядеть, кто имянно.