«Ничего. Мы как-нибудь понемножку да через ножку, повисим и упадем».
«Ну что ты за человек? С тобою водиться, как в крапиву садиться».
«Да и ты не плох. Никакая крапива тебя не берет…».
Лицо у Власьева тугое, холеное. Брови подкрашены, точно у блудницы. А над левой ноздрей большая серая бородавка. Сказывают, у Отрепьева такая же точно на носу. Есть и другие, поменьше, но эта сразу в глаза бросается. Еще сказывают, правая рука у самозванца короче левой. И у Власьева одно плечо ниже другого. Он его толстой подкладкой уравнивает. Выхолит, оба схожими знаками мечены. Посланцы дьявола!
— «…вола, — откликнулось эхом в душе, — …ола…ла…а-а-а…».
Последний звук камешком упал на дно преисподней, а оттуда в ответ понеслись ангельские стенания Самозванца, писанные Годунову:
«Жаль нам, что ты душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек?..»
Власьев с лету подхватил отрепьевскис стенания:
«…Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большему гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои вины… лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть…».
Нечай плюнул в темноту. Любят нечистые духом других в дьявольских кознях упрекать. Богом прикрываются. И откуда их вдруг столько наплодилось? Особенно в приказах, подле царя. Все вины на него валят, будто не их руками царское управление вершится. На словах — одно, в душе — другое, а коли по делам судить, третье. Лизоблюды! Злоумышленники! Оборотни!
Нечай снова плюнул.
И тотчас на месте Власьева возник доказной язык с черным мешком на голове. Тяжело спотыкаясь, он брел но Курятному мосту между стражниками. Мост еще не разъездили как следует. Поставленный прошлым годом, он продолжал пахнуть свежеструганным лесом. Сверху нависли узорные мостовые дуги, по бокам — невысокие перильца. Мост небольшой — шагов десять в ширину и с пятьдесят — в длину.
Власьев намекнул: мало ли что может сверху упасть? Предусмотрительный! Интересно ему проверить: пошлет ли Нечай сюда завтра своего человека или евангельские заповеди вспомнит?
«Не плюй в других, в себя попадешь! — с издевкой выглянул из-за доказного языка Власьев. — Коли праведник, быть вам с Кирилкой на Разбойном дворе. Ведь сам учишь: нельзя одной рукою крест класть, а другой нож точить. Не по-божески станет чужим животом за свой платить. Ты ведь этого Лучку Копытина и в глаза не видел. Нешто покусишься?»
«Сгинь, — загородился от него рукою Нечай. — Сгинь. Афанасий Иванович. Вконец замучил».
«Это не я тебя, Нечай Федорович. Это ты себя. Гляди проще, оно и образуется».
Власьев задвинул крышку колодца, и Нечай снова оказался в кромешной тьме. Как из нее выбраться? Дважды чудес не бывает…
А как Бог подскажет.
Татарское воскресенье
Пробуждение было тяжелым, похмельным. В висках оглушительно стучало:
«Завтра Лучку Копытина на доказ поведут, а я тут валяюсь…»
«Какой там завтра… — сел на смятых простынях Нечай. — Нонче ужо!»
Глаза глядели, но ничего не видели.
«Где я?»
Холодным маревом пробивалось сквозь узоры на окне едва заметное утро. Сразу-то его и не узришь. Заглядывает, словно в подземелье.
Нечай поискал во тьме шнур колокольчика. Нету.
— Эй, тетери! — грозно заорал он. — Кто лампы-то засветит? Я вставать буду!
Ор у него получился слабый, задушенный, однако ж и его хватило, чтобы дворню всполошить. Тотчас появился и свет, и спальный прислужник Амоська.
Умываясь, Нечай не унимался:
— Это что за вода? Я велел на умывку подавать анисовую. А тут из помойной ямы брато!
— Помилуй-ти, — заоправдывался Амоська. При мне анисом запаривали.
— Значит, плохо запаривали. С вечера надо было, а то не пахнет… И рукомойник подвесили ниже некуда. Мне под него не подставиться.
— Како сказывано, тако и сделато.
— Сказывано ему, — передразнил Нечай. — А сам будто не видишь, что низко, — он в сердцах поддел рукомойную оттычку.
— Я же велел, чтобы медь светилась, а у тебя она точно грязью обляпана. И сикалка не брызгает! Стой, жди, пока из нее в долони накапает. Или стегны[11] давно не драты? Так я распоряжусь.
— Зачем стегны? — Амоська метнулся к двери. — Вот! — он принес кувшин с тремя носами разной ширины. — Хорошо льется.
В ладони Нечая потекла струя из самого большого горлышка.
— Сразу бы так, — несколько смягчился он. — Учи их…