Второе небо
Лошади бежали надсадно. Впалые бока их взмокли, спутанные гривы заиндевели, с желтых губ на укатанную твердь осыпались хлопья пены.
Проводник головных саней, не усидев на облучке, взлез на упряжную и теперь правил с седла, подгоняя ее тычками пяточных желез и шалыми криками. По его примеру стали перебираться наверха и другие возчики. Пересвистываются, кричат невесть что, лошадей нещадно настегивают. До Москвы остался один перегон, а там расчет, отдых, сладкие девки. Как тут не ошалеть?
Еще поутру приоделись проводники, приосанились. Шапки на них все больше вишневые, с пухом, зипуны лазоревые астрадинные, на бумажных кушаках бычьи рожки. Ножи в богатых покрышках. Такими ножами не только шорничать, столоваться сподручно, и деревья рубить, и поединки держать. Сразу видно — послуги государевы, крестьянская знать, что кормится не пашней, а ямщиной, не ближним светом, а дальней гоньбой.
В черед с ними охранные казаки скачут, одни впереди, другие сзади. Тоже принарядились, отличия надели. У самых бывалых на рукаве шубного кафтана или на лихо заломленной шапке малая золотая деньга с изображением святого Георгия Победоносца, покровителя лошадей и храбросердных воинов, посверкивает. Такие монеты не всяк на себе носить может, а только отмеченные за особые заслуги на государевом поспешанье.
Чуть ли не на версту растянулся обоз. Издали он напоминает войско, идущее из похода с богатой добычей.
Да так оно отчасти и есть. Чего только не упрятано в санях под двойными рогожами — связки отборных соболей, горностаев, бобров, лисиц, белок, мешки с осетром, нельмой, стерлядью и другими сибирскими чудорыбицами, корзины из корней кедра с живой и сушеной ягодой, туеса с целительными кореньями и орехами. Все это взято на ясачном дворе Тобольского воеводства.
Было время, когда русияне ходили в данниках у ордынцев и других воистых народов. У них-то и переняли они ясачество, но не слепо переняли, а по правилу: что взял одной рукой, отдай другой.
За дань сибиряне получили подданство, а значит и защиту от былых недругов, новое самостояние и сожитие с Москвой. Те, кто принял это сожитие, сами в Тоболеск и другие воеводские города ясак везут. Там и ночлеги для них расписаны, и почести, и подарки лучшим людям. Хочешь торговать — торгуй, хочешь землю пахать — вставай за плуг наравне с государевыми крестьянами, из ясачных переходи в тяглые, в казаки поступай — в татарскую сотню, или неси подводную[19]повинность. Отныне ты русиянин, зависимый, как и все, от единого престола, слитый с ним, как безмерно малое с безмерно большим.
Но есть и неплательщики. К ним по ясак и ходят служилые люди, чтобы на месте взыскать. Добытое ими тоже легло в общую казну, и не разобрать теперь, что в ней получено от подданных по согласию, а что доправлено у непокорных силою.
В середине обоза, роняя тягучее ржание, частит пятерка рысистых кологривых коней. Кабы не клади впереди и сзади да не стены снега, скрепленные изнутри ветками придорожных кустов, они давно рассыпались бы по хмурому ополью. Тесно им, томительно идти вот так, скопом, налегке, хочется бега, простора. Особенно нетерпелив горбоносый жеребец. Шерсть у него матово-черная, с рыжими подпалинами вокруг глаз и в паху, грива веером, как хвост у токующего глухаря. Покусывает на бегу желто-золотистую кобылицу с черными чулочками на длинных ногах.
Казаки вроде и не глядят на табунок, не думают о нем, другим заняты, да разве забыть им, что лошади под ними вконец загнаны, а рядом бодрые, незаезженные кони три месяца с лишним впусте идут? Пересесть бы на них, погарцевать на караковом жеребке или на буланой кобылице, или на том вон гнедом красавце, отливающем красной медью, насладиться настоящей ездой. Ведь без доброго скакуна истый казак не казак, а пешая баба. Даже если оденется не хуже боярина и вместо одного золотого Георгия трех нацепит, все равно баба. Конь — это небо, без которого земля, как ноги без головы, за него ничего не жаль, даже кабалу на себя дать. Из кабалы выкупиться можно, а без коня хоть ложись и помирай.
Когда из Тобольского города выступали, коней вчетверо больше было. Их да клади, да владетеля этих кладей Тояна Эрмашетова в попутье с казенным обозом сам воевода, князь Андрей Голицын поставил. Ставя, наказывал одной подорожной грамотой идти, одною сторожою стеречься, понеже начальный татарин с дальней реки Томы не куда-нибудь, а к самому государю с поклонным делом спешит. За него с приставов спрос особый.