Баженке стало не по себе. Мертвое тело всегда вызывает скорбь в душе: ведь человек приходит на свет для жизни, а не для злодейства. Вот и этот, отрепьевец, поди, нес в себе не только измену, но и общелюбие. Другой на его месте мог испугом отделаться, а этот на страхе умер. По-вороньи…
— Эй, водовоз! — перебил его мысли один из стрельцов. — Чего уставился? А ну ступай восвояси, не то вмиг заберу!
Взгляд у него мерклый, рожа до ноздрей буйным волосом заросла, плечи неровные, кособокие. Такой своих слов дважды не повторяет.
— Ухожу! Ухожу! — потупился Баженка и забормотал, отступаючи: — Ах ты, Господи, спаси и помилуй грешные души наши… Чего деется-то на белом свете. Чего деется…
Тем временем ярыжка добрался по перекладным дугам до середины надмостья.
— Нашел! — радостно завопил он. — Вона откуда дергали, — он указал вниз, за перила. — Ловите разбойника! Он где-то тут, на низах прячется.
Стрельцы сбежали под мост, но так никого там и не сыскали. Тогда они, захлебываясь блядословием, подогнали от мытной избы чьи-то сани, бросили в них мертвое тело, затолкали поверх несчастного владетеля лавки, сами устроились по краям да и умчались назад, под Неглинные ворота. Ярыжке в санях места на хватило. Пришлось ему поспешать своим ходом.
— Вот и все! — сказал сам себе Баженка. — Было, а как и не было.
Он вывел лошадей на дорогу, ведущую в Напрудское, отпустил поводья и, пристроившись возле хлюпающей бочки, запел негромко:
Пел, а как плакал.
Лошади трусили легко, радуясь, что отпущены бежать вольно, без понуканий.
Никто не попадался навстречу.
Чем дальше от Кремля с Китай-городом уводила дорога, тем выше и пронзительней становилась загородная тишина. Освободясь от вороньего грая, она сочилась, как невидимый ручеек.
Хозяин санного роспуска поразился столь быстрому приезду Баженки.
— Да ты, парень, чево так рано притек? Или не хочешь платить по уговору?
— Хочу, хочу! — заверил его Баженка. — Получай свое, а мое верни с вычетом двух рублев. Вот и разойдемся.
Назад он ехал в беговых санях, которые сыскал ему на радостях водовоз. От прочих эти сани отличались тем, что кучерского места у них нет, ездовой стоит на запятках. Полость выстлана шерстяным бархатом, или, сказать иначе, трепом; полозья сомкнуты в виде медвежьей головы; оглобельки кривые, с седелкою и без дуги; упряжь на лошадях узорная, с кистями и беличьими хвостами; на глазах — шоры. В таких санях не беглому померщику езживать, а именитому боярину.
Баженка уселся на боярское место и велел гнать, да пошибче. Скоро они оказались у Курятного моста.
— Куда теперь? — вопросил ездовой.
— А куда глаза глядят! — разошелся Баженка. — Вот тебе полтина. Гулять так гулять!
— Советую на Кукуй, в Немецкую слободу. Там у них, как в Европах.
— Не нужны мне их Европы. Ты мне лучше Москву покажи.
И помчались они вокруг Китай-города к Кучкову полю. У Сретенских ворот Белого города попали в затор. Сторожа перекрыли Никольскую дорогу, что приходит в Москву со стороны Владимира. По ней двигался бесконечный обоз с затянутыми в рогожи кладями. Но вот обоз разомкнулся, давая место пятерке молодецких разномастных коней-иноходцев. За ними двигалась кибитка, из которой выглядывал похожий на восточного идола татарин.
— С приездом! — приветственно помахал ему рукой Баженка. — Будь здрав на гостях!
Тот ответно улыбнулся, и они разъехались.
Накатавшись вдосталь, Баженка вернулся на федоровский двор. Самого дьяка еще не было. Пришлось, его дожидаючись, коротать время с теткой Агафьей. Она все допытывалась, где был племянник да что делал, а Баженка в ответ: где был, там меня нету, что делал, и сам не ведаю.
Но вот появился Федоров. Несмотря на поздний час, он спешно потребовал Баженку к себе в белую комнату. Осмотрев, строго велел:
— Говори!