Нечай понимал, что Власьев отодвигает его в сторону. А что сделаешь? Подсказка-то у него и впрямь дельная. От нее всем польза. Обидно вот только, что сам Нечай до такого не додумался. Видать, ум у него не такой закрутки, как у думного дьяка. Нечай в корень привык зреть, а плоды-то на ветках вызревают. Там их Власьев и караулит.
Послушать его, так он государю наивернейший послужилец. Умышляет против него наперед, а сегодня готов вовсю расстараться. Попробуй упреди о таком Годунова, сам как кур во щи попадешь. И не упредить нельзя. Вот положение: знать и молчать.
А выдержка у него какая! Ведет себя так, будто и не было у него с Нечаем разговора в белой комнате, будто не сгибнул после Лучка Копытин, а Богдан Сутупов не по его указке ставит на Нечая петли. Спроси сей час Власьева, любит ли он Бога, ведь ответит, не моргнув глазом: больше всего на свете! Да свет у него какой-то непроглядный. Ослепнуть в нем можно…
— Об чем размечтался, Нечай Федорович? — по-своему истолковал его молчание Власьев. — Како мы с тобою государю услужим? Это на потом оставь. Скажи лучше, не упустил ли я чего?
— Ты и захочешь, да не упустишь, Афанасий Иванович…
На том они и расстались.
Едучи к Тояну в Казанский дворец, Нечай продолжал размышлять, как бы остеречь Годунова от двоедушия думного дьяка. И вдруг его осенило:
«Через старицу Олену! Она божий человек. Ей государь поверит… А к старице Олене послать Агафью Констянтинову. Больше некого».
«Грешно идти к спасению кривыми путями», — тотчас укорил себя Нечай.
«Не грешнее, чем участвовать в измене противу государя и отечества…»
Но успокоения ему эта мысль не дала. И то и другое злостно. Замкнутый круг, из которого по-людски не выбраться.
«А что тогда есть добро, если к нему по-доброму путь закрыт?»
В который раз уже Нечай искал и не находил нужного ответа.
Тоян отвлек его от тягостных метаний. Узнав, с чем пожаловал управитель Сибири, он с охотою стал показывать ему поклонные редкости.
Три сорока соболей из семи оказались столь прекрасны, что Нечай забыл обо всём на свете. Мягкие серебристые меха текли сквозь его пальцы, успокаивая и лаская. От них веяло хвойной утайливостью дремучих лесов, вешним разнотравьем, журчанием ключевой воды, а еще сказкой, таинственной и неизъяснимой, рожденной для человека в любом возрасте. Она не утомляла. Ее хотелось длить и длить.
Чтобы оценить богатства Тояна, Нечаю не надобны были собольники. Он сам изрядно разбирался в мягкой рухляди, но положение при дворе обязывало начальствовать, а не исполнять указанное. Пришлось уступить свое место знатокам- промысловщикам. Нечай даже позавидовал им: счастливые…
Он с нетерпеньем ждал известий от Власьева. Сомнений, что они будут благоприятны для Тоянова посольства, у него не было, однако теплилась надежда, что государь хоть в чем- то обузит несправедливо удачливого думного дьяка. Ведь нельзя все время потакать его умело спрятанному лукавству. Где-то оно должно высунуть свой лисий хвост. Тут бы его и прищемить. Да побольнее!
Прищемил же Годунов своего думного дьяка, хранителя царской печати Василия Яковлевича Щелкалова. Тот к нему тоже с важным делом пришел, этак запросто, в уверенности, что неколебим на своем месте. Годунов его как ни в чем не бывало выслушал, с делом согласился, а уж после, на прощанье, и оглоушил отлучением — от думы, от печати, от своих милостей. Сбросил с небес, как таракана запечного. А ведь сколько лет Василей Щелкалов в паре с братом своим, Андреем Яковлевичем, большим думным дьяком, приказною братиею на Москве ворочал. Могущественнее их со времен Иоанна Грозного, почитай, и не было. Кончился век и того и этого. Отжили свое, отвластвовали, отлукавили. Правду сказать, ум и расчетливость показали, немало дельного сотворили, а еще больше — разладного. Власьев — из той же, из щелкаловской породы.
«Вот бы ему упасть, — замечтался Нечай. — На любом случае да на ровном месте, коли ухабы ему нипочем. Враз бы многие узелки распутались. Жаль, Бог ныне не в ту сторону смотрит. Не до Власьева ему при такой-то смуте…»
Но мечтания воздушны. Согрели чуток и развеялись. Как их и не было. А Власьеву снова удача. Нечай понял это потому, что показ Тояновых поминков государь повелел устроить в Большой Грановитой палате, а челобитие принять по соседству — в Золотой Грановитой же, именуемой при дворе Небесным домом. Не всякий иноземный гость такой чести удостаивается, только высшие сановники королей, цесарей и владык со всего света. А тут на тебе — неведомый малосильный сибирский князец. Стало быть, дело не в нем, решат все, кто хоть немного знаком с придворными раскладами, дело в Казанском приказе, а более того, в его начальном дьяке. Это он стоит за Тояновой спиной. Ему и почет…