Пред вечными очами, глядящими со стен и со сводов, расстелены были в ряд удивительные сибирские меха. В свете сотен ламп и свечей они переливались текучим блеском, удивляли причудливостью цветов и оттенков, легкостью и согласованностью с древним камнем, настенными росписями, с самим устройством Большой Грановитой палаты. На время они стали неотъемлемой ее частью.
Годунов медленно следовал вдоль необычного ковра в глубину далеко уходящей вперед палаты, с интересом разглядывал то одну, то другую диковину. Власьев сопровождал его с ненавязчивыми разъяснениями.
— Иноземцев позвал? — вдруг перебил его Годунов.
— Како сказано, государь. В прихожей дожидаются.
— Ну так зови.
— Кабы не помешали, — замешкался Власьев, уготовивший просмотр для иноземцев без встречи с царем.
— Небось не помешают! Чего в прятки играть?
Власьев хотел было возразить, но Семен Никитич обрубил:
— Веди, Афанасий Иванович! Не заставляй повторять двакожды царское слово.
Пришлось ему подчиниться.
Встреча произошла посреди палаты. Приняв целования и поклоны, Годунов предложил иноземцам:
— Мы здесь сошлись по-простому: без мест[114]. Вот и перемолвимся по-простому. Что скажете на это?
Выслушав своих толмачей, те согласно закивали. Только английский посланник Фома Смит заупрямился.
— Моя страна столь сильна воинством, людским и сухопутным, столь достославна, что все иные государи европейские ищут у нее дружбы, — с достоинством сказал он. — Только одного московского венценосца она видит равной с ней. А посему настоятельно полагаю быть принятым отдельно. Важность дела не позволяет мне говорить о нем без места.
— Сие справедливо, — кивнул Годунов. — Будь по-твоему, — он повернулся к старшему из ганзейских посланцев: — А ты, ратсгер, с чем прибыл?
— С жалобой на новгородского воеводу Буйносова, — ответил ратсгер. — Да будет известно вашему высочеству, что мало ему показалось жалованной грамоты, даденой за царской печатью, ждет он какого-то особенного указа.
— Жалобу принимаю, — Годунов сделал знак своему дьяку Сутупову. — Будет особенный указ князю Буйносову. А како дела во Пскове?
— Не успели узнать.
— Зато я успел. Там вам без промедления дано место на берегу реки Великой, вне города, где был допреж немецкий гостиный двор. Пусть укрепляется прежняя связь Москвы и ее весей с Любеком. Что до пристаней на Северном море, то вы свободно и прибыльно купецтвуете и в Колмогорах и в Архангельском городе. Нынче обещались быть на тех пристанях корабли гамбургские. Чем плохо?
Пришлось ганзейцам жалобу свою сменить благодарностями. Таким же образом разобрал Годунов дела австрийского, грузинского и других посланников. Одним благоволение выказал, другим помощь пообещал, третьим встречные укоры выставил. И всё быстро, умело, со знанием разнородных дел.
В диковинку такое иноземным посланникам, да и Годунову тоже в диковинку. Никогда допреж не приходилось ему принимать их вот так, скопом, при многих толмачах, а тут вдруг само собой вышло.
Он чувствовал себя приподнято. Слова лились сами, как в прежние годы. Замкнутость, изо дня в день теснившая грудь, отвалилась от нее, давая простор еще доцарским вольностям.
— А теперь, — заключил посольскую встречу царь Борис, — Зову всех вместе со мною выслушать челобитие сибирского князя Тояна-эушты. Не возьмите в обиду, что выделил его. Вы у меня не впервой во дворе, дело знаете, пониманием отличны. Зову, понеже числю как доверенных людей. Каково скажете?
И вновь согласно закивали иноземные гости, в том числе и Фома Смит.
— Тогда ответьте, — вновь обратился он к ганзейским посланцам, — каковы по-вашему эти меха?
— О-о-о! — сказал ратсгер.
— О-о-о-о-о-о! — подтвердили остальные.
— С меня и этого довольно, — не стал требовать точного ответа Годунов. — Продолжим, пожалуй, — и величавым шагом направился в Золотую Грановитую палату.
За ним двинулись царевич Федор и окольничий Семен Никитич Годунов, следом на удалении ближние бояре и думные дьяки, а уж потом все прочие во главе с английским и австрийским послами. Они посчитали себя самыми почетными гостями и доверенными людьми русийского государя.