Хотел было Поступинский-старший и своим обозникам выгодный торг устроить, да в последний момент передумал. Мало ли как они это воспримут. Гоже ли начальному человеку с нижними равняться? Не уронить бы себя. А то у русиян дурная привычка есть: сделай ему доброе, а он тебе за это на голову сядет. Нет уж, лучше остеречься. Каждому свое!..
Ночлеги для служилых людей поставлены по одну сторону Обозного двора, ночлеги для проводников с другой, а промеж ними — конюшник и кормовые амбары.
Первым делом Иван Поступинский наведался в конюшник. Осмотром он остался доволен: стойла прочищены, лошади накормлены, догляд за ними исправный. В ямских избах тоже порядок. Зато на казацкой половине самый настоящий бедлам. Полати не убраны. Под иконой непотребно разлеглась сонная баба. Кто-то из служивых сунул ей в рот глиняную свистульку, и она выдувает из нее беспамятно всякие нутряные звуки. На лавках в углу скучились игроки в зернь. Один бросает кости, другие отсчитывают ему проигранные копейки. А десятник Гриша Батошков раскорячился посредине пропахшего кислым жилья, задрал встрепанную бороду и срамословит неведомо кого. Загнет фирса покрепче, оскалится, соображая, ладно ли загнул, и ну похабничать дальше.
Содом да и только. Явись по делам кто-нибудь из Казанского приказа, несдобровать Поступинскому: пошто до такого свинства допустил?
Но Бог милостив. По словам дневальщика, никто из кремлевского дьячества со времени прибытия обоза сюда не заглядывал. Стало быть, самому впору построжиться.
Криком казаков не уймешь, это Поступинский по опыту знает; батогами — тоже, под хлысты и палки они без страха ложатся, в земляную тюрьму молча лезут. Зато тихий укор им в новинку. Его и решил испытать обозный голова.
— Чья блудница? — остановился он над присвистывающей в забытье бабой. Не дождавшись ответа, снизил голос до шепота: — Чья девка, спрашиваю?
Теперь его услышали все.
— Кабыть, москвянка! — прикинулся простачком один из зернщиков.
— Плохо, — покачал головой Поступинский. — Ой плохо! Я слышал, у вас говорят: наряди свинью в серьги, она снова в навоз ляжет.
— Но, но, — быдливо уставился на него Батошков. — А ежели это моя подбочница? Моя!
Однако Поступинский на него и не взглянул.
— А еще у вас говорят: поросенок токмо на блюде не хрюкает. Так-нет?
— Я — поросенок? — тяжело качнулся к нему Батошков.
— О том не знаю, — Поступинский отстранил его от себя тычковым пальцем. — Спроси лучше у своего десятника. Он скажет.
— У десятника? Ха! — Батошков куражливо оглядел товарищей. — Я сам себе десятник. Во!
— Нет, — усмехнулся Поступинский. — Теперь у тебя десятник Куркин, — он ободряюще глянул на Куземку: — Скажи ему, десятник Куркин, кто есть Гришка Батошков?
— Порося! — без промедления откликнулся тот.
— А ваше слово какое будет? — в уверенности, что и другие казаки от десятника своего легко отступятся, глянул на них Поступинский.
— Как есть порося! — радостно подтвердил Фотьбойка Астраханцев.
Остальные недобро промолчали.
Всяк понимал, что Батошков зарвался, но это у него с превеликого упоя. Вот и взял бы обозный голова ушат ледяной воды да выплеснул Гришке в красноглазую харю. Или на снег продышаться выгнал. Или что иное сотворил. А то на тебе — поставил вдруг на его место сумасброда Куркина, шишголь перекатную. Еще и подбил поросем Батошкова объявить, а вместе с ним всю казацкую братию. Литвин он и есть литвин, хоть и новокрещеный. К Москве пристроился, а в душе при своем литвинстве так и остался. Его народ тоже не без грехов живет, но посмей-ка русиянин хоть на один из них указать, враз все ливонские люди оскорбленными себя примнят. Вот и остерегайся. Особо когда в службе под иноземцем ходишь. Он тебя подденет, а ты не моги. Ты с ним готов сжиться, а он с тобой не желает.
Молчание затянулось.
— Значит, согласны! — заключил Поступинский. — Тогда условимся: я здесь сей час не был, этой скотни не видел, А завтра ждите с утра. Досмотр буду делать строгий, — и пошутил на прощанье: — Хоть тут у вас и Балчуг[117], а чтоб ни один у меня не зататарился!
— Сам ты свинья! — прорезался наконец занемевший от постыдного разжалования Гриша Батошков. — И ты и твой подзадок Куркин. Татар срамотишь, а сам хуже татарина! — в сердцах он пнул босой ногой лавку и тотчас взвился от боли: — Ох ты, екла-мокла!
— Что? Где? — подхватилась от его вопля растелешенная баба. Свистулька выскочила у нее изо рта, а будто и не выскакивала. Тонкий свист тек из нее, прибулькивая. — Ой мамочки! Это ты, Гришутка?
— Я, я! — подтвердил Батошков. — А этот фирс — наш обозный голова. Вот ему! — он сунул в нос Поступинскому смачно сложенную дулю, потом вышагнул за порог и припер дверь снаружи жердями. — До завтрева придется маленько погодить, вашец. Охолонь!