— Вот это по-божески!
— Но за другую половину взыщу строго, — добавил обозный голова. — Пускай он с вами наравне показачит, изнанку вспомнит. Забываться на своем месте никому не след.
— Еще бы по Куркину дело решить, — вкрадчиво подсказал Ивашка Згибнев. — Какой из него десятник?
— Да и я смотрю, — засомневался Поступинский. — Батошкова упустил. За себя постоять не умеет… С другой стороны он и не десятничал пока. А вдруг на месте окажется? Спешить — людей смешить. А вы меня сразу спешить клоните. Я мыслю обождать пока.
Казаки упорствовать не стали. Обозный голова им и без того немало уступок сделал. Расстались по-доброму — и на том спасибо.
Обождав, пока Поступинский отъедет со двора, пришлепал в избу окоченевший Батошков. Исподнее на нем стояло колом, пальцы на ногах посинели.
— Совсем обмерз Гришутка! — бросилась растирать его добросердная баба. — Пожалел бы себя, схоронился. Нешто теплого места не нашел?
— Нашел! — хватив для согрева чару винной руды, задышал ровнее Батошков. — В темной!
— Где? — переспросил его Федька Бардаков.
— В темной, говорю. Пол там провалился, вот и надуло холоду.
— В темной! — развеселился Левонтий Толкачев. — Кабы знал об этом литвин, небось, отпустил бы и вторую половину вины.
— Не скаль зубы, — обрезал его Батошков. — Об какой половине речь? Объясни толком.
— Лучше я, — вызвался Климушка Костромитин. — Тут надо всё по порядку. С меня началось…
— С кого? — удивился Ивашка Згибнев.
— С тебя буза, а я первый про повинную сказал…
Перебивая один другого, они принялись расписывать сначала свое прекословие обозному голове, потом его ответное миролюбие. Думали обрадовать Батошкова, а он опять в срамословие впал. Ни конца у того срамословия, ни начала, ни складу, ни ладу. Мерзкая ругань и только. Задрал Батошков, как волк, морду и ну изливать непонятную другим тоску и обиду. Пока не выплачет всю, не умолкнет.
Пришлось казакам набраться терпения.
— А теперь скажи, чего решил-то? — спросил Иевлейка Карбышев.
Лицо Батошкова разгладилось.
— Не буду я ни перед кем виниться, — пристукнул он кулаком по столу. — У казака голова, аки под солнышком трава. Где ей тесно, там вольному человеку невместно. Зла на литвина я не держу, но и ходить под ним не буду. Много чести!
— Тогда как же?
— Был служилым казаком, стану гулящим. Вот и вся недолга.
— А жена? А дети?
— Им тако ж воля. Не в кабале, чай. Домишко есть, землица прокормит. А там и я, глядишь, образумлюсь. Не завянут, поди.
— Сердца у тебя нет, Гришка.
— И хорошо, что нет. С ним одна морока. Верно я говорю? — Батошков весело скосился на свою подбочницу.
— Верно, Гришутка, — так и потянулась к нему она.
— Тады собирайся. Неча нам тута лясы точить!
Казаки отчужденно умолкли. Будто и не они только что были заодно с Батошковым. Каждому хотелось, чтобы он поскорее убрался со своей дебелой москвянкой.
Наконец стукнула дверь.
— Свой, а хуже чужого! — бросил в сердцах Федька Бардаков.
— А я что говорил? — тотчас примазался к его осуждению Куземка Куркин. — Порося! Выходит, моя правда!
— И моя! — вякнул следом Фотьбойка Астраханцев.
— Вам бы лучше промолчать. Трёпалы! Без вас тошно.
— Тошно не тошно, а каждому полати прибрать! — посуровел голосом Куземка Куркин. — Слыхали, чего обозный голова велел? Повторять не буду. Никаких баб! Никакой зерни! Отбаловались!
— Гляди ты, — удивился Ивашка Згибнев. — Воспрял! А ежели мы тебе голову под крыло? Дабы не мельтешил.
— Сперва пусть покажет, како нам делать, — удержал его Иевлейка Карбышев. — В избе и впрямь срамота. Для себя зачем не постараться? Но токмо всем, без чину. Верно я говорю?
— Верно, Иевлейка. Пора и за ум браться.
— Учинай, Куземка!
— И учну! — не стал запираться тот. — Без чину так без чину. Верно я говорю?
Он сгреб постель и понес ее выбивать на снег. За ним подхватился Иевлейка Карбышев. Начал убирать со стола Федька Бардаков. Отправился за водой Климушка Костромитин. И закипела работа. Главное, стронуть ее с места, а там она и сама покатится.
Моючи пол на расчищенном месте, сам для себя запел Ивашка Згибнев стародавнюю казацкую песню:
Голос у Ивашки густой, басовитый. В будничной речи его от других не отличишь, а в песне он будто колокольным звоном наполняется. И сладко его слушать, и тревожно.