начал подпевать ему Фотьбойка Астраханцев.
И у этого голос на особицу — серебром разливается, дрожит, струясь.
вдруг грянули остальные казаки. Грянули и призадумались: а и впрямь — кому?
Гришку Батошкова они на кругу не выбирали, Куземку Куркина — тем более. А коли б пришлось им самим десятника над собой ставить, на ком бы, интересно, сошлись?
Пока раскидывали, на ком, две строчки и проскочили. Ведь песня на месте стоять не будет.
Но Ивашка Згибнев переиначил своим колокольным голосом: «во нашу во Сибирюшку».
И получилась очень даже уместная песня. Петь бы ее и петь, да жаль, слова быстро кончились.
Всем вдруг захотелось назад, за Камень. Трудно там на службах государевых. Малохлебно. Женок не для каждого хватает. Зимой морозы жгут, летом комары заедают. Зато нет на сибирской стороне тесноты московской, чванства и смуты. От дыма до дыма иной раз и пять и десять дней пути. Вот уж где вольному воля, дружбе ответная дружба. А какие там реки и озера? Какие звери и птицы? У них и название-то свое, особое — тай-га! Необъятное всегда завораживает, назад из самых похвальных мест тянет. Нет, что там ни говори, а Сибирь она потому и Сибирь, что ближе к Богу…
Вскоре изба преобразилась.
— Завсегда бы так! — оглядел ее по-хозяйски Иевлейка Карбышев. — Ишь, засветилась вся, аки яйцо на пасху.
— Завсегда не получится, — засомневался Левонтий Толкачев. — По мне, и через раз неплохо.
— Да уж засветилась, — поддакнул Климушка Костромитин. — Плюнуть некуда!
— Ты себе в карман плюнь, — посоветовал Ивашка Згибнев. — Тамо не видно.
— Молчи, умник, пока в тебя не попал, — застрожился в ответ Костромитин, но в словах его не было злости. Это он так, для виду притык сделал.
— Вот удивится обозный голова, — как ни в чем ни бывало продолжал свое Иевлейка. — Было грязно, сделалось приглядно.
— Не боись, — перекинулся на него Згибнев. — Он за это не нас с тобою похвалит, а Куземку Куркина.
— Опять тебе Куземка покоя не дает? Уймись, суета! Или он отлынивал ныне?
— Вот увидишь!
— За дело и похвалить не грех.
— Тебе бы святеньким родиться, Иевлейка. С иконою вместо головы.
— Не богохульствуй, Ивашка. Бог он всё слышит!
Но тут между ними вылез Фотьбойка Астраханцев.
— Гляньте-кось, служилые, чего я нашел, — он положил на стол большую обкусанную по краям деревянную ложку. — Узнаете?
— Это шевырка Гриши Батошкова.
— Ну ин што?
— Примета такая есть. Кто ложку забыл, скоро за ней возвернется.
— Или заменщик евойный, — добавил Федька Бардаков.
— Десятник, что ли?
— Хоть бы и десятник.
— Слышь, Куземка, об чем речь? — клювастый нос Ивашки Згибнева хищно выгнулся, синие глаза сделались лиловыми, конопушки слились в несколько желтков. — Недолго тебе в десятниках осталось ходить!
— А тебе в зловредниках! — Куземка Куркин схватил со стола ни в чем не повинную ложку и кинул ее в печь.
— Туда ее! — похвалил Згибнев. — Пущай горит! На это другая примета имеется. Кому-нито она нынче рот опалит.
— Не каркай! — потерял терпение самый покладистый в десятке Иевлейка Карбышев. — И что за дурной день выдался? Сперва один из берегов вышел, теперь другой. Сколько мочно?
— Всё. Молчу, — пообещал Згибнев. — Мое дело сказать. А сбудется али нет, вместе и поглядим. Только запомните, ребяты: быть завтра большим новостям!
— Эко удивил. У нас чуть не день новости и ничего, привыкли.
— Я о больших глаголю. От которых всем вожжа под хвост будет, вот о каких. Их с остальными не перепутаешь…
Как в воду глядел Ивашка Згибнев. Сделав утром обещанный досмотр, обозный голова Поступинский похвалил за старание не всех казаков, убиравших избу для нормального житья, а только Куземку Куркина. Будто на нем одном эта заслуга.
Не понравилось такое казакам, ой не понравилось. Даже Иевлейка Карбышев, похожий на большого ребенка, покачал неодобрительно головой. Зато Ивашка Згибнев скроил насмешливую ухмылку: а что я вам говорил? подождите, еще не то будет!