Баженка на миг забыл о малотелом головастом послужильце, который подкатился к нему со своими сочувствиями, но тот не замедлил напомнить о себе:
— А скажи-кось еще вот чего, мил-человек: когда ты обпекся? Я так думаю, вчера. Нет?
Чудной казачишка попался, право-слово, чудной. Про какую-то ложку запирает. И надо ему, чтобы эта ложка сожгла баженкин рот не когда-нибудь, а непременно вчера…
Ну надо, так надо. Жалко ли промолчать?
Он вновь улыбнулся, но уже с осторожностью.
— Тогда знай! — торжествующе объявил Иевлейка Карбышев. — Это тебе ложка нашего прежнего десятника беды наделала, — и заторопился: — Пойду спрошу у Ивашки Згибнева, быть ли тебе десятником на его месте. Он у нас ясновидец, Ивашка-то.
«Коли весь десяток такой малахольный, то мне лучше в монастырь идти», — проводил его усмешливым взглядом Баженка.
Не успел отойти от него один послужилец, появился другой, из новоприбывших. Покрутился возле, приглядываясь, потом огорошил:
— Я тебя где-то видел, приятель, а где, ума не приложу.
Баженка глянул на него попристальней и обомлел: перед ним стоял тот самый стрелец с мерклым взглядом и дремучим волосом на лице, который гнал его на Курятном мосту от недвижного тела доказного языка. Надо же, где встретились. На пороге в Сибирь. Еще чего доброго признает в Баженке прохожего водовоза… Хотя вряд ли, ныне на Баженке нарядная шапка с алым верхом, шубный кафтан с нашивными застежками, короткие сапоги в красный цвет. И лицо наполовину испорчено. Тут мудрено что-нибудь наверняка сказать.
«А хоть бы и сказал, — набежала следующая мысль. — Кто ему поверит, что из водовозов за несколько дней можно в казацкие десятники взлететь? И потом не я ему, а он мне по старшинству отвечать должен».
Это успокоило его.
— Сам чей? — осторожно разлепил ноющие губы Баженка. — Доложись, ну? — и покривился.
— Ганька Микитин сын Боленинов, — не без сомнения подчинился тот.
— Говори дальше.
— А чего говорить? — заросли на лице Боленинова нестройно дрогнули. — Отписан Стрелецким приказом на Сибирь иттить, — и добавил с вызовом: — Сам недавно в десятниках был, да промашка вышла. Разжалован ныне. Но ты всё равно надо мной не заносись. Я когда падаю, скоро поднимаюсь.
— Будем знакомы, Ганька. Я тебя тоже где-то видел.
Их руки сошлись в мимолетном пожатии.
Наблюдая за ними издали, Ивашка Згибнев подтвердил предположение Карбышева: быть Констянтинову у них десятником. И добавил:
— А с этим лохматым у него худо будет… Ишь, стоит, будто коней краденых продавши!
— С чего ты взял, что худо? — не поверил ему Федька Бардаков. — По-моему, дружатся они…
— На первый раз почему и не подружиться? А ты подожди до второго. Станут, аки пес с котищем. Только шерсть полетит.
— Еще чего напророчишь?
— Будет нам в дорогу крепкая порука. Клубок покатится, а конец от него на Москве останется.
И снова не ошибся Ивашка-ясновидец. Большой сибирский дьяк Нечай Федоров отрядил в поход своего младшего сына Кирилу. Чем не порука? Случись неладное с обозом, не поздоровится и Кириле. А он, по слухам, хоть и норовист, но люб батюшке. Стало быть, Федоров его без призору не оставит. Вот и ляжет его родительское покровительство на всех вместе.
Еще больше зауважали обозники большого сибирского дьяка. Другие мужи, стоящие у власти, чад своих не в меру холят да ко двору всякими способами пристраивают, а Федоров сына в обоз поставил. Да не письменным головою, а простым письмоводом. Без потачки.
Затеялся новый разговор — о том, что дерево от корней растет, царская служба тоже. Хорошо наверху от роду сидеть, ноги свесючи, а попробуй наверх снизу взлезть — пуп надорвешь. Но и чести от такого возвышения больше.
Слушал эти пересуды бывший стрелецкий десятник Ганька Боленинов, слушал, да и раззявил вдруг свою дремучую пасть:
— Не с проста дьяк своего недоросля в обоз посадил. Можно учить, а можно прятать.
— Зачем прятать-то? — не сразу сообразил Климушка Костромитин.
— Мало ли… А вдруг вина на нем, царское слово и дело.
— Сдурел что ли? Об ком говоришь? Об Нечае Федоровиче?
— О службе! Она всякая бывает. До поры и кувшин по воду ходит.
— Но, но, — вскипел Петрушка Брагин. — Говори да не заговаривайся. Твое какое дело — догадки строить? Сам что ли ангел? Мы в твою подворотню не тычем, и ты мимо нашей ступай. Ишь, нашелся!
— Ладно, — примирительно осклабился Боленинов. — Я ведь так… к слову подумал, — и зевнул тягуче, по-звериному…
Два дня, отпущенные на сборы, пролетели в хлопотах и пересудах. Пришлось прихватить и третий, иначе не управились бы.