— Не можу… Не сила.
— Ось я погляджу! — не выдержав притворного молчания, сорвалась со своего места Гапка.
— И я! — подхватилась за нею Химка.
Вынули они из печки уголек, зажгли от него лучину и шасть к мучному коробу. А там вместо затхлых ржаных высевок с просяным оторьем белым пухом пышется отборная пшеничная мякоть.
— Ой, дивовижа! — не поверила своим глазам Гапка, а Химка запела вдруг сильным чаровным голосом:
От той спиванки все в хате проснулись, даже малец Параски-безмужницы, старшей даренкиной сестры, ждут, когда она сама подымется.
Открыла Даренка глаза, а вместо дивака Поторочи над нею татка склонился. Сам худой, серый; дряблые щеки пегим быльем поросли; волосы горшком на брови надвинуты, зато улыбка у него, как у молодого, от ушей до ушей. Жаль, зубов ему надсадная жизнь мало оставила, да правый глаз наполовину закрылся.
— Нехай бог благословит! — отвечает Химке татка, а будто с Даренкой разговаривает: — Нехай бог благословит! — и снова: — Нехай бог благословит!
Так положено: трижды отеческое дозволение дать — своими устами да божьим именем.
И закрутилось караванное колесо. Пока татка новым помелом печь чистил, ненька[126] с сестрами замесила тесто. Всё для стряпни тут как тут — семь кип яиц, масло белое, желтое и медовое, тертые сыры для присыпки.
Знатный получился колоб. Едва в печь его посадили. И вырос из того колоба чудо-каравай — такой пышный да кругляный, что назад его никаким боком не вытянешь. Хоть печь руби.
Хорошо, Потороча рядом оказался. Просквозил он через печное хайло в очаг, дунул, плюнул, покрутил там своею ушастой башкой-макитрой, груба[127] и расступилась. Каравай сам на лопату прыг! Чуть не оборвал руки сестрам, державшим ее. С лопаты — на стол. Разлегся истомно, ждет, когда станут украшать его свадебными шишками да хрещатыми барвиночками да глазастыми васильками.
Сестры и рады стараться: цветы-то под рукою, да не сухие, зимние, а живые, летние. Пахнут сладко, как на лугу. Приневестили сестры каравай, любуются, как славно получилось, вздыхают: им бы дожить до такого…
запела вдруг Химка, а Гапка ей в перетык:
Не успели допеть, а за окном уже кони пляшут, сани- козырьки скрипят. Не обманул Потороча. Едва третьи петухи прокричали, нагрянула к Обросимам молодецкая дружина Баженки-господаря. Такого богатого поезда на хуторе в Трубищах сроду не видывали. Все гости с красным шитьем в длиннополых свитах. Шапки пышные, с праздничными гильцами[128], штаны из цветной шелковой объяри. А пояса? А сапоги? Глаз не отведешь.
Вошли в хату — не стало в ней места. Того и гляди, хлипкие стены развалят. А впереди всех — Баженка Констянтинов. Удалыми глазами так и пышет. Перекрестился на икону в божьем углу и упал родителям в ноги:
— Отже я, весь перед вами, дядька Павлусь и титко Мелася! Немае мне життя без вашей дочки Дарии! Ничого для нее не пожалию!
Оробел татка, слова вымолвить не может. Одно дело самому на коленях перед господарями стоять, другое — когда они перед тобою. Пусть бы прохач[129] какой-нибудь перехожий или халулник[130], а то ведь померщик из малокаменецкого замка. Ба-а-льшой человек! Можно сказать, панич.
Дернула ненька онемевшего отца за рубаху, нашептала ему что сказать. Он и замыргал в полтора глаза:
— И себе не пожалиеш за нашу Дарьку?
— И себе!
— Ну тоди живить соби лагидком, молодята, — обрадовался татка. — Навищо и покришка, коли горщик пустий?
Но мать ему воли не дала:
— Теперь про шлюб[131] спитай! — опять дернула она его.
Покашлял татка, очищая голос, посопел для начала да и говорит:
— Ти вже нам виконку з дочкою целував. Ось би ище у церкву сходити, га? Без шлюба жинка не жинка. Як ти соби думаеш?
— Затим и приихав, щоб узяти шлюб з Дарией!
— Затим и приихав! — татка победно глянул на мать. — Ось воно як! — потом приласкал взглядом Даренку: — Хоче, доню, у шлюбе з тобою вик извикувати, — и засуетился, заспешил: — Тоди почнемо коровай краяти.
А делить-то каравай и некому. На хуторе кроме дочерей Павлуся Обросима других молодок нет. Где невесте свадебную подругу взять? Кому раздарение каравая доверить? Гапке? Химке? Параске? Не положено! Родителям тоже. Вот незадача…
128
Ветки калины или сосны, украшенные лентами, колосьями и цветами — символ красоты, молодости, счастья и достатка.