— Люби-мене…
Ну как после этого к Бодячихе в невестки идти?
Ничем не обидела ее Даренка. Обняла, спасибо сказала, мол, и правда добрый хлопец у тебя, тетка Мотря, старательный, семьянистый, краще и не сыскать, да вот беда, к другому сердце легло, не обессудь. Гарбуза[146], как принято, выносить не стала, а к столу с почтением пригласила: повечеряем, гостичка дорогая, что ж делать, коли так получилось? Но выскочила вдова за порог, дверью изо всех сил хлопнула. Теперь ворогует, особенно со своей прежней товаркой Меласей Обросимой. Как увидят друг дружку, так и воспаляются. Ничем их не уймешь.
Вот и на этот раз Мотря Бодячиха на увещевания татки еще больше разошлась:
— Ишь, величаются, як заець хвостом, — уперла она руки в боки, — Зализли у чужу солому, ще й шелестят. Як би вона им ни задимила…
Старшие Бодячата хмурятся, глаза в сторону отводят. Один надсадно кыхыкает, другой слабой грудью на подпорный дрюк лег. Только Трохим-Цапеня матери подгыгыкивает. Весело ему слушать про зайца да про дым из соломы, а что к чему понять не может.
И тут дружбонька, в которую дивак Потороча обернулся, говорит Трохиму:
— Шапка сама з голови звалится, як не знимеш ее перед молодими!
Трохим перестал гыгыкать, послушно сдернул шапку с головы.
— А тепер скажи своей матике: Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли!
— Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли! — с радостью повторил простодушный Трохим, а от себя добавил: — Не для шапци голова, а для доброго слова. Так я кажу, мамусю?
Ничего не ответила Мотря. Да и что тут ответишь, коли доброе пожелание и впрямь сильнее злой речи?
И враз заулыбались хуторяне: давно бы так! Окружили они молодых, стали поздравлять, да столь сердечно, будто самых близких и дорогих!
Откуда ни возьмись, набежали музыканты, ударили по струнам цимбал, засмычили на скрипках и басолях, застучали в бубны, увешанные колокольцами. Следом появились хлопцы с огнищами в руках и ну перекидывать их друг другу. Птицами взлетают дрючки со смоляными оголовками. Пламя на них то разбросит крылья, то сложит, оставляя в тугом морозном воздухе едва видные полосы.
К самому порогу подкатили сани, похожие на дежу с квашней. На такую дежу принято садить молодых в разгар свадьбы, чтобы заквасилась у них дружная неразрывная семья, чтобы получилась из нее большая сытная паляница и чтобы хватило той паляницы на много деток, крепких и здоровых, на всю родню, старую и малую.
А сани-то резные, а дежа-то расписная! А кони запряжены нечетом — тонконогие, игривые, храпят от нетерпения.
— Рушай! — скомандовал Баженка.
И сорвались кони с места, и понеслись по белым кучугурам[147], отплясывая то гопака, то ковзунки, то еще невесть что. А впереди песня:
Притулилась до своего милого Даренка, откинула ему на плечо голову, закрыла голову хуторянкой[148]. Никакой мороз ей не страшен, никакая далечина. Пусть везет, хоть на край света!
И там люди живут. Только бы он рядом был, только бы помнил свою люби-мене.
Вырвались вперед на верхах озорные хлопцы с огнищами.
— Гойда! — взвилась над хорошо укатанным шляхом желтая голубица, закувыркалась, падая.
— Гойда! — подхватила ее ловкая рука и вновь запустила ввысь. — Не давайся пид ноги!
С новой силой грянула песня:
Так бы и мчать до реки Змеевки, на которой Малый Каменец стоит. Да промахнулся один из верховых удальцов — не туда огнище бросил. Пролетело оно мимо молодых, чуть Даренку не опалило. Осадил неудачливый хлопец коня, хотел поднять огнище, но тут свадебный поезд накатил. Разве его переждешь? И поскакал хлопец дальше, виновато оглядываясь.
Немного погодя чувствует Даренка: дымком потянуло. Потом все больше и больше.
Батюшки-светы, да это же соломенная подстилка горит! Выходит огнище не на дороге осталось, а упало на задок головных саней. Дым сырой, едучий, аж в носу засвербило.