Поначалу татка об этом не задумывался, не до того было. Спасаясь от бернардинов, подался он к сечевикам[186], да не по душе пришлась ему буйная казацкая вольница. Стал он искать дело тихое, где до нужного времени пересидеть можно. Тут и подвернулся ему наемщик из Черкас — набирал он охотников на рыбные ловли. Уход у него дальний, уловистый — на пороге Звонец. Другого такого беглому хлопу и не сыскать. Обрадовался татка, наладился жить у воды, промышляя сетками и крюками. Но хозяину этого показалось мало. Велел он ему в запрудных перетоках еще и колодки на бобров ставить. Погнался за легкой прибылью, но одно забыл: рыба — существо немое, бесчувственное, а бобер умен зело, трудолюбив, страдателен. Не у всякого рука на него поднимется. У татки не поднялась. Вот и подался он из рыбных ловщиков в гребцы на Таванский перевоз. Переплавлял через Днепр товары, идущие из Киева в Крымское ханство до Кафы[187], а из Кафы опять в Киев. Встретил он там инока из Межигорского монастыря, открылся ему, вот как сейчас старцу Фалалею. Тот и позвал его с собою назад, на обительские земли, помог устроиться в Трубищах. Но и поныне терзают татку воспоминания о том злосчастном дне, когда положил он себе на душу сразу два греха. За один из них наполовину задернулся у него правый глаз. Знать бы за какой грех, легче было б…
Выслушав невеселую таткину историю, Фалалей обнадежил его: страдания, принятые за православную веру, зачтутся ему. Еще он сказал, что смирение перед Богом похвально есть, ибо объединяет людей в добре и святолюбии, но смирение перед воровским сборищем, которое напустили на Горошек бернардины, самогубительно. А коли так, нет на татке вины, ибо не нападал он, а защищался. И глаз ему застят не столько грехи, сколько тщета выйти за круг потреб живота[188] нашего. Но это ничего, ибо и здоровым глазом большинству людей не узреть того, что доступно внутреннему оку. Да возрадуется каждый, имеющий его…
Не всё поняла Даренка из вразумлений старца Фалалея, очень уж они местами мудрены, но главное уяснила: татка ее не столько грешен, сколько совестлив, оттого и наговаривает на себя много лишнего. И душа у него зрячая, и смирение не слепое.
Подивилась Даренка такой прозорливости Фалалея. И за татку порадовалась: не всякому похвальное слово от святых отцов выпадает. Может, меньше будет теперь казниться за кровь, пролитую когда-то.
В другой раз татка спросил, приходилось ли Фалалею бывать на Московской Руси. Узнав, что приходилось, и не единожды, начал выведывать, что там да как, не будет ли им притыку от сторожевых людей на порубежье, чем встретят их Северско-Черниговские земли — миром или войною, что за монастырь ждет их на Волоке Ламском и в честь какого Осифа получил он свою назву.
Фалалей отвечал обстоятельно, с охотой. По его словам выходило, что Московия весьма велика, но малолюдна. Вокруг царь-града обсажена она крепкими городами и сельбищами, зато с севера пустовата. Морозы там лютые. Болота смердящие. Комары жгучие. Коренные люди ко всему приспособились, а русиянам туго приходится. Тут не очень-то расплодишься. С запада москалей другие сильные государства подпирают, вот они и стали вырастать к востоку. Через Казанскую Татарию и Каменную Югру в Сибирь шагнули. Но и там народу не густо. А на южных украинах степь — от Волги до Дона. Дикое поле. А в поле том беглые люди со всех русийских концов рядом с ордынцами по ножу ходят, разор терпят — и от крымских мурз, и от султанской туретчины, и от воровских черкасов, которые повадились на Муравском шляхе торговые караваны перехватывать. Мало-помалу смирилась с беглыми Москва, стала возле них свои сторожевые крепости и станицы ставить. На первый ряд крепко опоясалась. Теперь на второй и на третий надо. А раз так, даровал царь всем, кто похочет промышлять его государевым делом и земли неустроенные стеречь, ответные свободы. С того и учалась Слободская украина. Приходят на нее охочие люди, распахивают деревню[189]або на безлесном месте соху настраивают. Из них да из дикопольцев добрые казаки-хлебопашцы получились…