Из этого Даренка заключила, что нестяжатели старцу всё- таки ближе.
А ей? А татке? Вот и думай теперь…
В четверг на сыро-масляной неделе обоз вышел к Десне. На схидцах[196] ее высокого берега, там, где в Десну вливается живоструйный Остер, раскинулся город с той же назвой. Даренка много о нем слышала — и богат, и пышен, и торговит, а нынче самой довелось увидеть.
Остер приближался медленно, всё вырастая и ширясь, а над его горделивыми будивлями[197], похожими на киевские, всё восходила и просветлялась златоверхая Михайловская церковь.
Захваченная этим необычным зрелищем, Даренка и внимания не обратила на церквушку у деревянных ворот. Зато татка заметил:
— Отут ще Власьив день святуют, — сказал он неньке. — Дивись, Меласю, яка череда[198] коровец.
Подивилась и Даренка. Перед церковью теснилось коровье стадо, а почтенный поп кропил их святою водой.
И представилось Даренке, что на самой высокой будивле Остера сидит святой мученик Власий. Когда он был отшельником и обитал в пустыне, приходили к нему дикие звери. В час молитвы он благословлял их, возлагая на них руки свои, яко на человеков. А когда был в затворе Севостийском, пришла к нему убогая вдовица со слезами на глазах и пожаловалась, что волк ее единственного вепреца[199] задрал. И ответил ей Власий: «Отдастся тебе вепрец жив и невредим». Едва изрек он эти слова, явился волк и принес вепреца, цела и невредима. Возрадовалась вдова, увидев скотолюбие Власия, его неколебимое постоянство в добре и вере. И заклала она своего вепреца, сварила голову и ноги, сдобрила семенами и плодами, которые нашла по своей бедачности, зажгла свечу и отправилась к темницу к затворнику. Припала она к его ногам, моля принять и вкусить ее приношение. Воздав хвалу Богу, вкусил святой Власий с того блюда и наказал: «Жено, сим образом по все лета память мою совершай и не оскудеет в дому твоем ничтоже из потребных». С тех пор и святуется день великомученика Власия, покровителя домашнего скота. В честь него коров называют власиевками. Ведь они для любой хатницы[200]самая большая подспора и отрада.
Улыбнулась Даренка и тут же опечалилась, вспомнив свою корову. Удоистей ее в Трубищах не сыскать! А какая она умная да ласковая! Всё понимает, только сказать не умеет. А собака!.. Версты две за бричкой бежала, всё не могла поверить, что Обросимы ее бросают. Потом повернула к своим цуценятам. А куры? А гуска? Лелечко-леле[201], всех жалко, силушки нет.
Внезапно возы перестали скрипеть. Обоз остановился. Полетели тревожные голоса:
— Задля чого стоим?
— Хто зна. Кажуть, на власиевок недуга напала.
Так оно и оказалось. От Остера до Ковпыт гуляла коровья смерть.
Не на шутку перепугался настоятель обоза старец Диомид, решил идти на Чернигов кружным путем — через Моравск…
Вместе с дорогой поменялся у татки и собеседник. Старец Фалалей стал обходить его, а коли не получится, замрет лицом к шляху и ждет, пока прогромыхает мимо него семейная бричка Обросимов. Расхотелось ему откровенничать с въедливым попутчиком, вот и вся причина. Мало ли что под настроение выболтнуть можно?
А тут откуда ни возьмись калика[202] перехожий. Спросил, куда обоз следует, хлебца у татки позычил — вот тебе и новый знакомый. Если по разговору судить, родом он вышел из полещуков[203], а видом самый что ни на есть подоляк[204]: роста среднего, голова круглая, нос бульбою, назади длинные волосья — хоч косу заплетай. И свита на нем серая, и шитье на рубахе красное, и постолы кроены в обтяжку. Ничего приметного в нем нет. Глянешь и не запомнишь. А зовут Грицем Куйкой.
И снова шагают по обочине два беседчика. Гапке с Химкою не до них — своими пересудами заняты. Параска, покормив грудью Нестирку, долго люляет его на руках. Потом, сонного укладывает в скрыню и, привалившись к ней, сама утомленно закрывает глаза. Ненька то и дело хлопает вожжами. Не в ее силах удержать татку возле себя. Вот и сердится, характер показывает. А ему хоть бы что. Шагает себе, не зная усталости.
Поначалу Куйка и татка о погоде говорили, о ценах и видах на урожай. Потом Куйка поведал, откуда и куда путь держит, а татка ему в ответ о себе все без утайки выложил. Оба остались довольны друг другом. Еще и пошутили: вот-де пришел Великий Пост с чистым понедельником, назва ему — Вытрясай блины, а Куйке с таткой и вытрясать нечего — жизнь приучила их поститься, не только в пишне свято[205], но и между ними.