Засомневался Обросима, ан поздно: того, что сделано, назад не воротишь.
— Ось я и кажу, пане казак, — поспешил закруглиться он. — Воно б добре на нас думати, та некуди не годиться.
На его счастье казак на Куйку и внимания не обратил.
— А ну-ка, ступайте на дозор! — велел он. — Да поживее.
И они прошли без помех — сперва мимо старика и молодки, потом мимо грозного полусотника.
Оглянувшись на опасное место, Куйка не удержался и слепил шутку:
— Торох-горох, вимолотили — квасоля!
А у самого губы дрожат и лоб в холодной испарине.
Рано обрадовался Куйка. Пропустив обозных людей через доказных послухов, полусотник велел настоятелю Диомиду:
— Теперь ты гляди, старче! Нет ли чужих в твоем стаде? Хорошенько гляди, не прокинься по глупости. Сдается мне, не одни овцы здесь, — и вдруг погрозил пустым рукавом: — Ну?! Показывай! Потом поздно будет!
Вздрогнул Диомид, словно от удара, и повел перстами в сторону помертвевшего Куйки. А тот притиснул к себе Нестирку и не выпускает. Едва отцепили.
— Чей щенок? — рявкнул полусотник.
— Мий! — с надеждой воззрилась на него Параска. — Нехай вернуть мени мого синочку. Вин же плаче.
— Всыпать ей пять плетей! Чтобы впредь не давала дитя в чужие руки… А этого приблуду обыскать. Посмотрим, что за зверь попался.
Молоденький пан-казак бросился протряхивать Куйку. Пусть другие бабу в плети берут. С него и обыска за глаза хватит.
Однако нашелся охотник и на кнутобойство. Притулил он Параску к придорожному дубу, стянул петлей руки за стволом, задрал запаску[219]. Долго примеривался, зато и ожег со всей силы. Но не Параску, а старца Фалалея. Никто и не заметил, как он успел под плеть подставиться.
— Ваш отец диавол! — зарокотал старец своим громоподобным голосом. — И ви хотити сповнювати похити витця вашего… Бьете матерь пестующую и незаступную. Навищо бьете?
Опешили казаки, смотрят на старца с испугом. А он снял путы с рук Параски и встал на ее место с высоко поднятым крестом:
— Сим крижем Иисус Христос поборював диавола и спас усих нас вид вечной смерти. Помолимось же йому, братие, очистимось вид грехив наших. Повторяйте за мной: К Тебе, Владико Человеколюбче, прибегаю, и на дила Твоя подвизаюся Милосердием Твоим. И Молюся Тоби: помози ми на увсякое вримя, и диавольскаго поспешения, и спаси мя, и введи ув царство Твое вечное…
— Не мешай, монах! — первым опомнился полусотник. — Дела наши не злей меча, коим охраняется престол московский. Царь от Бога, а мы от царя. Им ведомы грехи наши.
— Слово е меч господен, — возразил ему Фалалей. — Им и казни!
— Диавол також словом силен. Хочешь убедиться? А давай! — заядло предложил полусотник. Он подозвал молодого досмотрщика, того самого, которого Обросима павеличил паном-казаком. — Объяви-ка борзо, что успел сыскать на догляде.
— Два рубля с гривною в серебре, — не без гордости за свою расторопность начал перечислять тот. — Да три на десять литовских гроша ценою пять на шестьдесят русийских копеек в серебре же, да один шеляг[220] порубанный надвое. Он его в лаптинах прятал.
— Все слыхали? — обвел взглядом обозников полусотник.
— Усе, — посыпались в ответ нестройные голоса.
— А перед вами прикинулся убогим странником. Ну так вот. Кто поможет уличить его в тайных умыслах противу законного государя нашего Бориса Федоровича, немедля получит третью долю.
— Я допомогу! — выступил вперед возчик с хлебной маджи, которая шла следом за бричкой Обросимов.
Полусотник торжествующе зыркнул на Фалалея и велел обознику:
— Выкладывай, что знаешь, и получай мзду. Да побыстрей у меня!
— Я зараз! — суетливо зачастил тот. — Дуже оцей чоловик Куйка на царя харкав. А самозванця Митрю до небис похвалив.
— Перед тобой?
— Ни. Перед Павлусем Обросимой.
— Это который?
— А ось цей, — указал обозник. — А це його дочка, — кивнул он на Параску, которая дала сынишке грудь, чтобы хоть как- то успокоить его.
— Продолжай.
— От я и кажу. Обидва биля[221] моей маджи ступали, та й балакали миж собой. Ось я и чув.
— Обросима тоже харкал?
— Ни памятаю.
— А ты вспомни! — в голосе полусотника плеснулась угроза.
— Мабуть, трохи було. Той скаже, а вин довирчий, возьме теж и повторяе.
— Почему сразу не донес? Выходит, ты с ними заодно?
— Ни, вельможний пан, ни! У мени ув думках завжди цар!