Трохим с готовностью подчинился Лавроньке. Вот так и в Трубищах он с дитчатми[253] возился. Всё, что они ни скажут, делал. Зато и дитчата отвечали ему тем же.
Управившись с лазом, пошептались Лавронька с Трохимом, да и объявили Обросимам: надо разделиться. Дальше Даренка пускай с Лавронькой идет, а татка с Трохимом. Нельзя, чтобы их вместе видели.
Дальнейшее запомнилось Даренке смутно. Едва поспевая за Лавронькой, она шла вдоль плетеных горож, або проныривала в них, перебегала через огороды, пряталась в тупичках или под старыми липами. Ее облаивали собаки, на нее шипели гуси, от нее шарахались глупые курки. Лавронька окликал собак, и они смолкали. Гуси и курки сами успокаивались. Выходили хозяева посмотреть, что за шум, но поздно: нарушители спокойствия успевали скрыться. Встречные попадались редко. В такой час домашних забот полон рот.
На задах одного из дворищ стояла кривобокая халупа. В нее и привел Даренку Лавронька-проводир. Объяснил, мешая москальские и украинские слова, де тут выделывает овчины Степка Кушнир, да заболел он нынче, крепко заболел. Осталась его кушнярня без призору. Никто сюда не заглядывает. Надежное место. Сколько дней надо, столько и сидеть можно.
Лавронька по-хозяйски достал из печки уголек, зажег лучину. После темницы кушнярня показалась Дарение панским домом. В ней было тепло и чисто. От стен веяло кисловатым запахом выделанных кож, зольным щелоком и корой берез, ив, осин, из которых делается дубильная толча.
— Тут вода, — Лавронька указал на кожаную посудину с дужкой. — Смойся, а то страшней черта стала.
— Та я итак страхиття… замурза…
— Не. Трохим говорил, шо ты красуня.
— Якщо так, злий мене на руки…
Умылась Даренка, причипурилась[254], спрашивает Лавроньку:
— А тепер як?
— Всем девкам девка! — по-взрослому похвалил он. — Да не по моим годам.
— Ничого. Найдется и по твоим.
А татки с Трохимом всё нет и нет. Забеспокоилась Даренка: где же они? Кабы не попались на пустяке. Но Лавронька успокоил ее:
— Щас будут. А мне иттить треба. Коли в обед не приду, вечером ждите. Поисть принесу.
— Спасиби, Лавронька. Ти добрий хлопчик.
— Трохиму своему поспасибуй, — хлюпнул тот носом. — Это он добрый, — и скрылся за дверью.
Вскоре после этого явились Трохим с таткой. И начались расспросы: каким ветром занесло Бодячонка в Чернигов, откуда он узнал, в каком склепе держат Обросимов и как нашел путь к ним?
Всё оказалось до удивления просто. На четвертый день сыромасленной недели проходили мимо Трубищ лабори[255], увидели посреди хутора пепелище да и позвали с собой Трохима. По их словам, погорельцам ныне хорошую милостыню подают. Чем больше милостыня, тем дальше от хаты подающего пожар. А у Трохима свое на уме — Даренку догнать. Не сказался он ни братьям, ни матери, отправился с лаборями. Из Остера они прямо на Чернигов пошли. Потому и оказались там раньше Межигорского обоза. Стал Трохим обоз поджидать. Пока ждал, подружился с посадскими хлопченятами. Они ему на кушнярню и указали, чтоб было где голову приклонить на ночь. А как узнал Трохим, что схватили Даренку и ее отца дозорные казаки, то и выведал через тех же хлопченят, куда их упрятали. Лавронька Сопля — сынишка тюремного стражника. Старшие при нем без опаски говорят, а потому он все обо всём знает. Тайные ходы-выходы тоже. Вот и привел. Трохим ему за это всю свою погорельскую милостыню отдал. Не жалко. Если Даренка скажет, он для нее еще больше соберет.
Дрогнуло у Даренки сердце: святая простота! Все думают, что Трохим не при уме, а он вон чего сумел сделать — десяти умникам такое не по силам. Взрослые со взрослыми воюют, друг друга перехитряют, но против детской поруки им не устоять. Потому что она от Бога. Вот и святая простота у Трохима от Бога. Это Он его сюда привел. Значит, судьба…
Не удержалась, погладила Даренка Трохима по щеке, как сестра брата младшего, а он затрепетал весь, засветился да и говорит:
— Пусте![256] Я ще не так можу, Дася. Я для тебе усе можу, — и вынимает откуда-то сверху, с полицы, шматок сала, две луковки, полкаравая и кипу яиц. — Ти ж, мабуть, голодуча?
— Та ми обидва зголоднили, — напомнил о себе татка. — Дай, синку, яечко. Не сила бильше терпити.
Он выпил одно, второе, третье и лишь тогда опомнился, пошучивать начал:
— Як молодим бував, то сорок яец зьидав, а тепер хамелю-хамелю и насилу пятьдесят умелю…
Вскоре от припасов Трохима и крошки не осталось, но к вечеру Лавронька Сопля притащил кошик[257] объедков с отцовского стола. Вместе с ним явился юнак, одетый в рубище. Он был бос, нечесан, прыщав. Ну юрод и юрод.