«А может это и к лучшему, — раздумался Нечай. — Власьев из Копенгагена не скоро возвернется. Любит он в заграницах пожить, потому как там он русийским вице-канцлером выступает — для значимости посольства… И Сутупов вот-вот из Москвы убудет. Тоже, видать, надолго. Руки-то у меня и развяжутся. Зачем мне тогда посредничество Петреиша, этого чужеземного соглядатая? Сам к Годунову доступ найду, чтобы от внутренних врагов остеречь. Всенепременно найду…»
Нечай остановился на высоких ступенях приказа, потянул носом вешние запахи, наплывающие издалека. Вот и кончается пролетье[268]. Скоро грянет настоящее тепло. Двадцать первый день. По Святому писанию именно этим днем Бог сотворил от небытия в бытие первозванного человека, родоначальника Адама. На земле ростепель, в небе ростепель и на душе вдруг растеплело. Отчего — никто не знает. Наверное, от надежды, которую всё же оставил разговор с Петреишем. А еще от каждодневных дел, которые ждут. Они трудны, но и радостны вместе с тем. Шутка ли, ворочать Сибирью, чуять, как она устраивается, несмотря ни на что, прирастает новыми крепостьми, слободами, плотбищами, дорогами, раздвигая Русию. Государевым именем, да его, Нечая Федорова, стараниями.
Где-то в Верхотурье уже должен объявиться обоз Поступинского. Долгонько от него вестей нет. Всё ли хорошо там? Здоров ли сын Кирилка? Следит ли за ним Баженка Констянтинов? Парню сейчас дружеский догляд нужен. На перепутье он. Многое в его жизни зависит от этого похода… А еще надо спросить у Алешки Шапилова, отправил ли он грамоту в Тюмень тамошнему голове Безобразову, чтобы не замешкался с хлебными и военными запасами для ставления Томского города…
Задумавшись, Нечай и не заметил, как на ступень ниже остановился монах в скуфейчатой шапке и потертой рясе. Он терпеливо ждал, когда четвертной дьяк обратит на него свое внимание. Потом вдруг открыл сухую, будто из дерева выточенную ладонь с длинными пальцами. В ней лежала медная гривенка. Та самая, которую Нечай отправил через приказ Патриаршего двора в Межигорский монастырь — памятный знак Баженки Констянтинова. Вот он и вернулся… А то из Осифова монастыря пришли неотрадные вести, будто невеста Баженки и ее отец затерялись на Северской Украине.
— Добрались, отче? — полуспросил, полуутвердил Нечай, догадавшись обо всем без слов.
— Добрались, сыне мой, — гулко отозвался монах. — Господь довел. Днем святой мученицы Дарии[269] на Волоке были. Обросимы при монастыре остались, а я но делам в Чудов монастырь иду. По пути к тебе завернул.
— Как имя твое, отче?
— В иноках Фалалеем наречен.
— Спаси тебя Бог на добром деле, Фалалей. Поднимись ко мне великодушно. Хочу тебя послушать и почестить. Очень ты меня ныне утешил.
Бабинова дорога
Обоз Поступинского объявился на Верхотурье ни раньше ни позже, а именно в день святой мученицы Дарьи. Для кого- то это обычный день, а для Баженки Констянтинова особенный. Ведь его люби-мене тоже Дарией зовут. И она нынче тоже в мученичестве пребывает. Только мученичество ее не в телесном самопопрании, помогающем постичь неизглаголенные тайны духа, не в подвиге кроткой любви к людям и зверям, и птицам, и всем тварям божиим, а в претерпении выпавших на ее долю тягот и невзгод большой дороги.
Тот, кто хаживал от одной русийской украины к другой, да не в мирные поры, а в смутное время, тот ведает, почем фунт лиха. Не всякому мужику-бывальцу по силам большая дорога, а тут три дивчи с маляткой, да старые Обросимы, завзятые селюки-домоседы. Каково им в неизвестность с обжитого места идти?
Однако судьба не спрашивает, кому что по силам и по желаниям. Она дает и требует исполнения. Баженке дала православную веру и неколебимую верность ей, а еще Даренку и Сибирь. Обросимов привязала к нему через Даренку. По своей что ли охоте он за собою их тащиться обрек? — По воле Всевышнего! А коли так, радоваться надо, за испытания благодарить, понимать и твердо принимать их.
Даренка принимает. Впервые он это почувствовал на седьмом переходе — от Устюга Великого до Соли Вычегодской, стольного града купцов Строгановых. Вдруг ни с того, ни с сего сжало тревогой сердце. За нее сжало, за Даренку. Будто кто- то шепнул: в беде твоя суженая, в большой беде…
В тот день обоз и двух поприщ[270] не сделал, хотя допреж проходил и по три. А сбил его с хода такой случай. Не знамо почему, свернул Климушка Костромитин с санного наката в поле и угодил в заметенную снегом ямину. А там еще не обгрызенные зверем мертвецы торчат. Вытянули на свет крайнего — батюшки-светы! — на нем только рваная исподняя рубаха, тело под ней искровавлено, а на изъеденном солью лице синие кричащие глаза застекленели. У двух других вместо ступней и вовсе клочья обгорелого мяса.
Ко всему притерпелись казаки, всякого навидались, но тут и их прошибло.
— Опять строгановские прикащики лютуют, — набычился и без того вечно хмурый Левонтий Толкачев. — Мало им цепных колод да земляных нор, исповадились на цренах[271] неугодников палачить. Вживе на каленое железо ставят.
— Да-а-а, — сокрушенно подхватил Иевлейка Карбышев. — И я про цренный правеж слыхивал! Сказывают, будто Семена- то Аникиевича, прежнего Строганова, того… дубьем по голове… наповал… за это самое…
— За это, не за это, поди проверь. Многие варницкие люди на него тогда всколыбались. Досадил потому. Уж я-то знаю, — в груди у Толкачева проснулся хриплый застарелый кашель. — Хлебанул рассольного духа вволюшку. Досе продышаться не могу… Кхы-ы, кхы-ы-ы, кхы-ы-ы… Тут бы милость к увечным да вдовым да беглым от хозяина — с трудом подавив кашель, продолжал он. — Ничего бы, и не было. И-еех! — Толкачев в сердцах махнул рукой и умолк так же внезапно, как разговорился.
— Что было-то? — прицепился к нему Кирилка Федоров. — Досказывай, коли взялся.
Толкачев косо глянул на него. После обозного головы Кирилка — второй значимый человек в походе. Не по делам — Поступинский и без дьяка привык управляться, а по сыновнему родству с четвертным дьяком Нечаем Федоровым. Тут хочешь не хочешь, а держаться с ним надо почтительно, отвечать не мешкая, разъяснять непонятное вразумительно. Однако до почитания юный отпрыск, по мнению Толкачева, пока не дорос: ведет себя, как на развеселительной прогулке, ни в чем не осведомлен, зато почудить и зазря поиграть силушкой горазд.
— Что? Что? — передразнил юного дьяка казак. — Досадил, говорю. Думал, в крепости его не достанут.
— В какой крепости? В воеводской? — опять спросил Кирилка.
— Зачем? У Строгановых своя не хуже. На Никольской стороне, как раз за Солонихой-речкой. Сам увидишь, когда в Соль Вычегодскую прибудем. Ворота лубовые, железом оббитые. На стенах — стрельцы и пушки. Всё честь по чести… Кхы- ы, кхы-ы-ы-ы… Не жил, а царствовал. Совсем оглядку потерял. Ну а людишки варницкие терпели-терпели, да не вытерпели. Кто-то в сполошный колокол ударил. Оно и учалось. Приступом ворота вышибли. И не стало Семена Аникиевича. Вечная ему память… Теперича, видать, его племяш озорует, Никитка Григорьевич. Больше некому. Ежели не его волей эти смерти сделались… кхы-ы, кхы-ы-ы-ы-и… то его попущением.
Я так себе размышляю. А знать наперед ничего не могу. Не волен.
— Тогда мы с Поступинским дознаемся! — самонадеянно заявил Кирилка. — Клади их на возы, ребята.
— Клади, клади! — подхватил команду Фотьбойка Астраханцев и, подыгрывая уже казакам, заобъяснял: — Землица тута смерзлась. Ее не раздолбишь. Да и не положено нам неизвестных ухоранивать. Пущай вычегодские стараются. Инако нам придется.
— Цыть ты, трёпало перекатное! — досадливо осадил его Федька Бардаков. — Не твово ума дело.
Все взгляды скрестились на Поступинском: а что скажет обозный голова?
— Без дознания хоронить не мочно, — коротко молвил он. — Предъявим Строгановым, — и добавил чуть слышно, скорее для Кирилки, нежели для остальных: — Сговорчивей будут.