Разыскав в неведомых далях душу шамана Кабырлы, Тама- ира расспросил обо всем, что случилось в злополучный день и раньше. Потом стал о том же глухариных людей спрашивать. Они простодушно отвечали. Им скрывать нечего. Что видели, то и сказали. О бесчинствах промысловщиков сказали, как умер их вэркы, сказали.
А умер он два раза. Первый, когда чужие люди бубен сломали, второй, когда его мертвое тело на старшего из чужих людей повалилось. Тот испугался, подумал, что разгневанный шаман душить его будет, и ударил снизу ножом в горло. Теперь чужие в тайге прячутся. Сначала возле Кожарыки[311], потом в заброшенном городище Вош-гира-Вош на берегу Конды. Где сей час, никто не знает.
Задумался Тама-ира, где обидчики, отдал Юзору греть бубен с озябшим голосом, а сам перехватил колотушку за кончик лопатки и подбросил вверх. Перевернулась она в воздухе и упала обклеенной мехом стороной вверх, рукояткой к Стране мраков[312]. Заволновались соль-купы: плохой признак. Второй раз подбросил колотушку Тама-ира, и вновь она мехом вверх упала, а рукояткой к Стране мраков. Еще больше растревожились соль-куны. Третий раз колотушка воткнулась лопаткой в снежный бугорок и стала оседать — рукояткой к Стране света[313], синей полосой вверх. Вздох облегчения вырвался у жителей Куль-Пугля. Они с надеждой воззрились на Тама-иру: что ему сказала небесная колотушка?
— Унгылсат![314] — Тама-ира легонько шевельнул подвесками одной руки, — Сельчи шуниль няркыт, — шевельнул подвесками другой, — Илында котат мат.
Это значило: виновные в двух смертях Кабырлы находятся на семиямном болоте около жилища Старухи жизни, прародительницы.
— Айга! Айга! — тревожно закричали соль-купы.
— Где это? — шепотом спросил Тырков у проводника Сырки.
— Два дня пути, — ответил тот, — Ни конь, ни олень туда не пройдет. На лыжах идти надо, с собаками, которые потянут грузовые нарты.
Тем временем Тама-ира снова ударил в бубен, спрашивая у Старухи жизни, прародительницы, не причинили ли ей зла пришедшие люди. Старуха ответила: причинили, но она сильней их. Тогда Тама-ира спросил: в кого она вселит бессмертную душу Кабырлы? Старуха ответила: в младшего сына Юзора Анду. Третий вопрос относился не только к Старухе жизни, прародительнице, но и к душе Кабырлы: для кого Тама-ира должен оживить новый шаманский бубен? Оказалось, для Куколы. Хочет или не хочет старший внук быть кутапытыпыль купом, его дело, а только духи Верхнего мира на него указали.
Разные остяцкие праздники довелось видеть Тыркову, а как оживляется бубен — нет. Интересно бы посмотреть, да вот беда — десять дней смотреть надо. За это время Тама-ира должен Куколе путь в страну предков показать. Далек и опасен этот путь. Есть в нем земля мраков, есть земля, где семь солнц светят, где камень до неба достает. Если Кукола заболеет, Тама-ира его вылечить должен, если потеряет своих духовных помощников, собрать их и домой отвести. В Куль-Пугль они на ожившем бубне вернутся, испытав стужу и жару, боль и радость. Здесь и встретят их кедровые и глухариные кэнира-сыкакы[315], которые делали для нового шамана его бубен и колотушку.
Но Тыркову от своего задания отвлекаться негоже. Это у соль-купов смерть Кабырлы праздник родила. Для Тыркова она так и осталась смертью. Пока не схвачен Евдюшка Лык, ему не до праздников.
Засобирался дальше обыскной отряд.
Тама-ира поспешность Тыркова одобрил, но остерег, чтобы не ходил он к семиямному болоту через урочище Лока Кэийты[316]. Плохое это место. Ничье. Там злые духи собираются — землю ножом режут, плюют в огонь и нечистые вещи в него бросают. Лучше обойти это место стороной. Трудно будет, зато никакой беды не случится. Еще Тама-ира сказал, что надо переодеть казаков в оленьи шубы, чтобы белый мех с белым снегом сливался, обуть в теплые кисы и тоноры[317], чтобы ногам было жарко, поставить на лыжи-тангыш, подбитые мехом выдры, чтобы не утонуть в сугробах, а когда придут к жилищу Старухи жизни, прародительницы, и освободят семиямное болото от плохих людей, пусть поставят столб и прикрепят к нему три связки стрел. Одну на месте головы, другие на месте рук. Верхние стрелы пусть украсят шапкой, сшитой из красных и синих клиньев, нижние пусть обернут пестрыми лоскутьями. Это будет Хонт-торум, богатырь. Если люди большого сибирского воеводы его сделают, а не соль-купы, Старухе жизни, прародительницы, приятно будет, а вместе с ней и обскому народу.
— Среди ста вэркы возвышается твоя голова, — благодарно откликнулся Тырков. — Обещаю идти по следу твоих мудрых слов, — и заключил с чувством: — Макка туащ[318], Тама-ира.
Он знал, что приглашение к себе остяки ценят, как высшее проявление дружбы.
Всё складывалось наилучшим образом. Один день в Куль- Пугле можно было за пять зачесть. Это и подвело Тыркова. Захотелось ему с той же стремительностью дело закончить. Да очень уж непролазным обходной путь к семиямному болоту оказался. Громады неохватных кедров, сосен и пихтаря застили небо. Порой они стояли так кучно, что не каждый меж ними просунется. Но особо досаждал палый лес. Он сбивал с ног лыжи, вонзался из-под снега острыми сучьями. Его надо было перелазить, волоча за собой нарты и связку путающихся в постромках собак.
Зароптали казаки, де лучше идти лесным середышем. Тогда и свернул Тырков с обходного пути под убойные стрелы…
Что было потом? — Потом была темнота. Тыркова долго несли. Временами он приходил в сознание и пытался вспомнить, где он, что с ним. Но вспомнить не мог. Очнулся на белой оленьей шкуре. Пахло прелой землей, дымом и травами. Что- то пестрое, переливчатое двигалось перед ним. Знакомые движения, знакомый голос, знакомый предмет, похожий на весло. С одной стороны он обтянут мехом, с другой размалеван красным и синим. Да это же капшит — шаманская колотушка! Вот она прикоснулась к ране, исчезла и вновь появилась. Теперь уже кончик лопасти лег на голову Тыркова. А вот и сам шаман. Ну конечно же, это Тама-ира. Приехал к сородичам оживлять бубен, а пришлось еще и Тыркова оживлять. Так тоже бывает: одному шаману — две смерти, другому — два оживления.
Эти мысли и вернули Тыркова к жизни. Когда человек видит, но не понимает, он умер; когда начал понимать, самое худшее уже позади.
Тырков понимал: касаясь его раны колотушкой, Тама-ира извлекает из нее злых духов, проникших глубоко в тело на кончике коварной стрелы. Касаясь головы, водворяет в нее вылетевшую душу. Нелегко было Тама-ире обнаружить беглянку — далеко улетела.
Почувствовав, что душа вернулась к нему, Тырков облегченно уснул. Проснувшись, спросил: где Семка Паламошный? Ему ответили: повел казаков дальше — Евдюшку Лыка ловить.
Ай да Семка! Не побоялся на себя команду взять…
Ну и слава Богу!
Стал Тырков рассуждать сам с собой: остяки в урочище Лока Кэийты ходить боятся, значит, самострелы не ими ставлены. Евдюшкой Лыком, не иначе. Интересно знать, на лося или на людей? Ежели на людей, то ведомо Евдюшке, что по его следу дознатчики вышли. И кто их ведет, ведомо. Вот супостат…
Гневаясь на Евдюшку, Тырков и себя не забывал. Ведь не зря говорят: каков промысел, такова и добыча.
Душа-птица
Легкие крылья порхнули над Тырковым, оставив на лице едва ощутимое колыхание воздуха. Затем послышалось беззаботное «пили-пили-пили-пили».
«Никак синица в карамо залетела? — отвлекся от тяжких мыслей он. — Ну точно. Ее голосишко… Ишь как старается, сердечная — чуть не на девять ладов. Будто и лесу, на солнечном прииске, а не в земляном солькупском дому!»
Тырков поискал птаху глазами. Ага, вон она где пристроилась — на священном столбе па-парге. Снизу вверх по его гладкой поверхности текли отсветы домашнего очага-шонгаля. Достигнув литых тарелок с суровыми ликами Хотал-эквы, солнечного божества, Этпос-ойки, лунного божества, и Най-эквы, огненного божества, отсветы эти превращались в пересекающиеся медно-желто-белые сполохи. Над ними-то и облюбовала себе местечко любопытная птаха.