Замер Тоян, не в силах отвести глаз от белоснежной свечи с золотистым пламенем. А Фотьбойка знай свое талдычит:
— Какой курас? Курас у тебя на клейме сделан. А тут Иван Великий. Нешто он может по-петушиному людей полошить? — и сам удивился: — А поди может…
Это открытие так поразило его, что он умолк, опустил поводья.
Тоян вновь остался один. Откинувшись на жесткие подушки, он припал глазами ко второму небу, где теперь явственно отражалась Москва с ее Иваном Великим.
Уха из петуха
Не любит народ приказных сидельцев. В глаза боится, а за глаза шепчет: дьяк да подьячий — породы собачьей, руки крюки, пальцы грабли, вся подкладка один карман; и за рубль правды у них не купишь, а коли купишь, то разве что кукиш…
Обидно Нечаю знать такое, да противу правды не попрешь: много грехов на приказных. Особо на кремлевских. Одни служат государскому устроению, кормясь от этого по заслугам своим, другие кормятся, забывая о службе. Корыстных всегда больше, тем паче в смутное время. Они-то и мажут грязью остальных.
Когда Нечай пришел на Москву, во главе Казанского дворца сидел Дружина Фомич Пантелеев-Петелин. Поместным приказом ведал Елизарий Данилович Вылузгин. В Пушкарском приказе усердствовал краснописец Иван Андроникович Тимофеев. Было немало и других умных, расторопных, а главное отчизнолюбивых дьяков. Старались они, себя не жалеючи. И от подьячих того же требовали, и от казначеев, и от повытчиков, и от писцов. Попробуй у них солживить, не вникнувши в дело, не так приход или расход составить, память или наказ, а хуже того за дьячей спиной казенные деньги в займы с ростами дать или растрату сделать — вмиг накажут. На первый случай — строгим начетом, на второй — к тем в побегушки поставят, что допреж над ними были, а после погонят взашей из Кремля, да не как-нибудь, а с волчьей грамотой, которая для приказного страшнее всего на свете. Зато усердных отмечали так, чтобы не зачесались у них руки на посулы и подделки. И государь усердие своих первых дьяков отмечал. Лучшим жаловал и по сто пятьдесят, и по пятисот рублей — втреть, а то и впятижды больше остальных.
Нынче все, почитай, воруют — и верхние, и нижние, верстанные в приказ и неверстанные, которые доброхотными приношениями при нем живут. Не стало на Русии скреп и запретов, вот и затмилась она. А во тьме рука сама в чужой карман лезет, не спросясь. Даже те, кого царь недавно обласкивал, не опора ему. На него глядят, а думают мимо. У каждого свой интерес — как успеть побольше нахапать, а о завтрашнем дне и заботы нет. Самые умные и расторопные среди них — Власьев, Сутупов, Сарыч Шестаков с Ямского приказа и еще несколько таких, да не отчизники они, не на Русию смотрят.
В прежние поры Нечаю легко дьячилось. Спал и видел, как и какое дело повернуть надо, чтобы не только государевой казне выгода была, но и сибирской украине. Когда плохо ноге, плохо и голове. Всему своя мера. Что толку в выгоде, если она без пользы для тех, кто ее делает?
За день Нечай успевал не только за себя отсидеть, но и за Власьева, и за судей Казанского приказа, которые больше значатся на управном месте, чем бывают на нем. Одному за всех сподручней, чем одному при всех. Задор в нем так и кипел. Надобное слово само находилось, надобное дело будто само делалось.
И вот сегодня это забытое почти чувство легкости и задора вдруг вновь всколыхнуло Нечая. А всего-то и случилось, что известие о Тояне получил. Оно отодвинуло все прочие заботы и мысли — даже о доказном языке Лучке Копытине и посланном противу него Баженке Констянтинове. Не стоит думать о том, чего не переменишь, надо успевать то, чего не отложишь.
Вот и окунулся Нечай в неотложные дела. Подьячего Алешку Шапилова, самого хваткого и молодого среди своих подручников, отправил вместе с соцким готовить проезды, по которым въедет тобольский обоз с соболиной казной, склады, где та казна ляжет, постоялые избы для казаков и подводчиков на Обозном дворе, левое нижнее крыло Казанского дворца — для Тояна и его людей. Андрюшку Иванова, второго по старшинству подьячего, усадил с помытчиками и писчей братией за текущие дела. Каждый отвечает за свой город, за свое воеводство. У каждого своя послуга. Одним надобно разобраться с денежными сметами и пометами, другим с челобитными людей всякого рода и звания, третьим с отписками воевод, четвертым с проезжими грамотами и послужными списками. Да не наобум разобраться, а строго по бумагам — с извлечениями из верстальных и разборных, окладных, раздаточных, торговых, дозорных и прочих книг.
Сам Нечай уединился наверху. Велел принести отписки из Тобольского города за 7108 год. Выискал среди них те листы, на которых служилый человек Василей Тырков доносил о посольской разведке, с которою он на реку Тому к Тояну Эрмашетову ездил, чертежи самой Томы и вливающейся в нее Ушай-речки, меж которыми самое угожее для крепости место. Четыре года минуло с тех пор, как держал Нечай эти листы, а будто вчера. Память у него крепкая. По ней можно читать, как по писанному.
«А ну-ка, ну-ка… — закрыл глаза Нечай, — Враз и проверю».
Отодвинув в сторону чертежи, он положил руку на татарские счеты, сосредотачиваясь, стал перебирать пальцами костяные шарики на железных спицах, как обычно перебирают четки. Это успокаивало, помогало перенестись в прошлое. Губы Нечая зашептали, сперва спотыкаясь, а потом все смелей и смелей:
«Оной Томской землицы имеется ныне природных людей три ста с десятком мужиков, ростом средние, волосы мягкие, лицом смугловаты, но не очень. А платье носят летом однорядки из цветного сукна, зимой шубы из овчин с хорошей кожаной опояскою, да левую полу заметывают направо…»
Нечай отомкнул глаза, сверился по писаному. Ну слово в слово! Кабы не левая пола, которая заметывается направо, может и не попал бы в строку, а с нею — без промашки.
Дальше Тырков описывал жилища эуштинских татар, их занятия и обычаи, веру, смешавшую духов с Аллахом, людей из немирных землиц, которые чинят эуште многие порухи.
Молодец Тырков, не пожалел ни времени, ни стараний — все толком, не торопясь обсказал, ничего не упустил. А закончил отписку так:
«…И сказал на моем отъезде Тоян, де будет к Москве с поклоном, а скоро или нет, того не знает. Наспех ему ходить не за обычай…»
Вот оно — главное. Дал слово Тоян и ведь исполнил его, да не в светлое для Москвы время, а в черное лихолетье. За такое на его поклон не грех и двумя ответить. Коли государь не сделает по какой причине, Нечаю надо…
Внизу всполошно задергались колокольцы, которые подьячий Андрюшка Иванов для оповещения на себе носит. Как вынет затычку из одного — значит, сам с неотложным делом идет; вынет из двух — Власьев припожаловал, из трех — жди князя Дмитрия Ивановича Шуйского или князя Василия Кардануковича Черкасского, судей-распорядителей, которые приказные сказки[41] царю подписывают. А нынче Андрюшка все пять колокольцев ототкнул.
У Нечая так и упало сердце.
«Баженку Констянтинова схватили!» — первое, что пришло ему в голову.
Колокольцы взбрасывались все ближе и ближе. Андрюшка поднимался, точно шаман, — весь в перезвонах.
«Да нет, — набежала встречная мысль, — До полудня еще два часа с лишком».
Нечай облегченно вздохнул.
На лестнице послышался громкий мальчишеский голос:
— А ну стой! Чего раззвонился, медный коломарь?[42] Чтоб тебя больше не слышал!
Перезвоны умолкли, дверь выскочила. В комнату влетел молодцеватый юныш в богатом шубном кафтане и шапке на соболе.
— Собирайся, дьяк! — звонко велел он, — Со мною поедешь! Да чтобы не мешкал у меня!
— С кем это с тобою? — не удержал облегченной улыбки Нечай.
Юныш на пристава не похож. Недоросль из знатной семьи, не более того. А с недорослями Нечай умел ладить.
— Как с кем? — вспыхнул юныш. — Вельяминов я. Стряпчий царевича. Или не признал?
«Как же тебя, сердечный, признать? — подумал Нечай. — Таких, как ты подавал, на царском дворе сотни две с надбавкою. Каждый желторот, зато с норовом».