Протестантов ныне в кремлевском дворце куда больше, чем папистов. Это тако ж немаловажно. Одних лекарей при царе шесть. Мало им лютеранской кирхи в Немецкой слободе на Кукуе, выстроили еще реформатскую церковь на Москве. Разгуливают по Кремлю, как у себя дома, а Годунов им во всём потакает. Злятся на это ближние дьяки, а поделать ничего не могут: время не приспело.
Пришлось укреплять знакомство с Петреишем, терпеливо выслушивать ущипливые, полные скрытого оговора пересказы европейских книг, в которых писано о Сибири.
Начал Петреиш с небылиц, будто внутри земного пояса, что отделяет Сибирь от Русии, за железными воротами сидят четырехглазые чудовища со свисающими до плеч ушами. Тело у них обросло звериной шерстью, голос напоминает шипение змеи или свист полуночной птицы. Давным-давно дошел сюда, до пределов земли, великий герой Зу-л-карнайн[265] и воздвиг непроходимую стену, чтобы оградить прочие народы от этих чудовищ. На севере полуночного царства раскинулась Страна Мраков. Там всегда темно. Нет ни солнца, ни луны. Люди живут под землей, а наверху только рыбу, соболей и горностаев ловят. Очень они от этого богаты. Из светлых земель набегают к ним татары на жеребых кобылах. Жеребят они оставляют в порубежье, дабы кобылы сами нашли обратный путь. Ведь назад им придется идти с тяжелой поклажей из награбленного.
К востоку от северного края Каменных гор лежит Сибирское Лукоморье, инако говоря, Земля в излучине Студеного моря. Тамошние люди не менее чудовинны. Одни обросли шерстью от макушки до пят, другие выглядят по-собачьи, у третьих голова и вовсе из живота начинается. Морозы там столь свирепые, что всадник к седлу примерзает. Много лежачих людей или стоячих у дерева. Точно мертвые спят они всю зиму. Извергаемая из ноздрей сопля превращается в сосульку. Умерев в конце грудня[266], они оживают как ни в чем ни бывало на другой год в конце цветеня[267]. А еще они меж собой друг друга едят, за что их прозывают самоедами. Вверх же по Оби самоеды ходят поподземлею день и ночь с огнями и выходят на озеро возле беспосадного града. Немало в том краю и вовсе диких человеков, которые ступают по снегу босой ногою, и след у них таков, как у ребенка.
Иные из небылиц, изреченных Петреишем, перешли в европейские книги из русийского дорожника. Нечай это сразу понял. А про великого героя Зу-л-карнайна он от своего толмача Тевки Аблина слышал. Про каменных чудовищ, запертых за стеной с железными воротами тоже. Имя им — Йаджудж и Маджудж. Они упоминаются в Коране, как распространители нечестия. И это хваленая западная ученость — всякие домыслы с серьезным видом излагать?
Пробовал Нечай объяснить Петреишу, отчего сибирцы кажутся зверовидными. Оттого, что рубашки из звериных шкур делают, заодно с шапками. Внизу навешивают длинноволосые хвосты. Обутки у них тоже меховые. Издали посмотреть — непонятно кто. Или кафтаны взять. Когда холодно, сибирцы их на голову напяливают, а длинные рукава свешивают, чтобы согреться. Ну чем не безголовые чудища, у которых глаза из груди зрят? Всему свое объяснение есть. Чтобы зимой от ураганного ветра уцелеть, прокапывают они под снегом ходы и перебираются спокойно из жилища в жилище. А кажется, будто наверх не поднимаются, в земле спят. И самоеды — имя неверное. Они друг друга не пожирают вовсе, понеже у них в достатке оленьего и другого мяса.
Петреиш слушал его вполуха, кривя тонкие подкрашенные губы. Небылицы ему более по сердцу. Он уже привык к ним. Перестраиваться всегда трудно. Да и неохота.
Присмотревшись к ученому шведу, Нечай понял, что в задуманном деле он плохой помощник. Очень уж заносчив, ядовит в шутейских и поругательских намеках. Самозванца всерьез не воспринимает. Говорит, перевирая русийское присловье: не малюй черта, всё равно не боюся. И смеется. С Нечаем и его подъячими смел, зато во дворце лишнего слова нс скажет. Наобещать может многое, подношение возьмет, а дела не сделает. Вот и связывайся с ним!
А Петреишу понравилось ходить в Казанский приказ. Нечай не жаден. За пересказ монгольских хождений итальянского бывальца Марко Поло, в которых о Сибири сказано малым краешком, он его связкой соболей одарил. За сведения из записок австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, зоркого и, судя по всему, уважительного наблюдателя, Нечай к соболям в придачу выдал Петреишу икряную осетрицу, за истории англичанина Ричарда Джонсона и стихи о Сибири его земляка Вильяма Уарнера — мягкую рухлядь и кадь сибирских орехов. А ныне Петреиш обещал явиться, дабы изложить наблюдения неких Стефана Бёрра, Иоганна Балка и Джильса Флетчера.
Да вот и ученый швед, легок на помине!
— Дай руку, Нечаевич, — высунулся из своего экипажа Эрлезунда. — Поздорову ли встал?
— Слава Богу, поздорову. А ты?
— И я поздорову!
— С утром тебя!
— И тебя с утром!
Шапка на Петреише круглая, легкая, налобник над крючковатым носом серебристо пушится, кафтан подпоясан на животе, а не на чреслах, как принято в Московии. Сразу видно: хорошо ему при царе Борисе, сытно, вольготно. Научился в русийской бане с веником париться, а не соскабливать с себя месячную грязь, как делают его сородичи, привык к роскоши и довольству, однако не перестал считать Русию варварской страной. Собирается написать о ней книгу. Но какова она будет? Скорее всего повторная за другими европейцами, полная всяких предрассудков и сомнительных повестей.
— Ныне мне у тебя не попутно! — горделиво сообщил Нечаю Петреиш. — Потому к его светлости, царевичу Федору Борисовичу зван.
— Большая честь! — с почтением откликнулся Нечай и, не раздумывая, добавил: — У меня с царевичем тож важные дела. Ты сам помнишь, как он мне дозволение давал — приходить к нему простым обычаем. Я прихожу, а меня не допускают. Пожалуйся ему на это, скажи: по сибирской ландкарте я сам хочу у него быть. Скажешь?
— И какая мне от этого польза? — остро глянул на него Петреиш.
— Сорок соболей. Наилучших!
— И два сорока белок! — согласился ученый швед.
— Будь по-твоему. Коли позовет наследник, отплачусь. Всенепременно.
Настроение у Нечая заметно улучшилось. Обещание — еще не дело, но уже надежда. Без нее как без солнца, которое и за тучами греет.
Мимо промчались коробчатые сани с золотистым верхом. Борта у короба расписные, а передок украшен чернобурой лисой-крестовкой.
— О-о-о-о! — почтительно глянул вослед Петреиш. — Как это у вас говорят: мужик богатый берет деньги лопатой.
— Гребет деньги… — поправил его Нечай.
Он сразу узнал сани Богдана Сутупова. Вот уж истинно мужик: решил перещеголять Шуйского и Голицына. Сам худорожден, хоть и царский дьяк, а мнит себя князем. На всё позолоченное падок, на всё расписное, а того понять не может, что лисица, хоть и с крестом по хребту и лопаткам, лукавство и хитрость олицетворяет, пронырливость и пролазчивость.
Петреиш тоже лиса изрядная. Поэтому и восхитился экипажем Сутупова, а больше того самим ездоком. Добавил с двусмысленной усмешкой:
— При казне ныне Богдан Иванович.
— При какой такой казне? — не понял Нечай.
Петреиш и разобъяснил: не сегодня, так завтра Богдан Сутупов в Северские города отъедет — с государевым денежным жалованьем для тамошних служилых людей.
Эта новость оглушила Нечая: да что это с царем делается? Нешто он вовсе ослеп? Нашел кого в Северские земли посылать. Там ведь шатость великая, помутнение умов в пользу самозванца Гришки Отрепьева. А Богдан Сутупов его ярый приверженец. Кабы худа не вышло. Ну как государевы деньги супротив его же и повернет? Вот беда-то. И не остановишь его никак — руки связаны.
— Прощевай пока! — приподнял круглую шапку всезнающий Петреиш. — Сделаю как ты просишь, — и укатил вслед за Сутуповым.