— …Ну да ладно! — заключил Голицын, радуясь, что может обвести Тыркова вокруг пальца, — Убедил! А потому отправляю тебя в Куль-Пугль, Василей! Неотложно! Сперва уличения собери, да чтоб веские были. А вдруг шаман этот Кабырла сам себя жизни лишил? Это одно дело. Ежели Евдюшка помог — другое. Надо, чтобы все по установлениям государевым было, а не как покажется.
— А потом? — нетерпеливо перебил его Тырков.
— А потом словишь виновных и в Тоболеск притащишь. Но без самоправства! Выставим их на общее посрамление.
— Словлю! — эхом откликнулся Тырков.
— То-то, братец, — приземистый Голицын покровительственно вскинул руку на его высокое плечо и пообещал:
— Вернешься, пожалую тебя за оба посыла сразу! Ты хоть и колюч, Василей, но ревнив к службе премного. По душе мне это.
Воеводская рука мешала Тыркову. И что за причуда такая у малорослых вельмож — снисходительно опираться на своих более гораздых телом послужильцев? Будто к земле хотят пригнуть, унизить перед собою.
— Благодарствую, Андрей Васильевич, — осторожно высвободил плечо Тырков. — Все исполню, как ты велел, — и, не удержавшись, снова пообещал: — Будет вор Евдюшка перед твои очи!
Потом, уже на воеводском крыльце, пожалел о своем хвастовстве. Зачем гусей дразнить? Перемолчал бы лучше, не показывая норова. Дело само за себя скажет…
Остынув немного на крепком морозце, велел стремянному Семке Паламошному собирать отпущенных на отдых казаков.
Семка и глазом не моргнул: собирать, так собирать. Эка невидаль: с дороги в дорогу. Сидя жить, чина не нажить, а на посылах, может, и обломится. Он парень молодой, езжалый, своим домом покуда не обзавелся. Где постелят, там и ладно; куда пошлют, туда и дорога. Все ему интересно, все внове. Дважды переспрашивать сказанное не привык. Взлетел на коня, сверкнул удалыми глазами и умчался исполнять веленое.
В Куль-Пугль Тырков решил идти по левому берегу Иртыша — через Вачиерские и Карабинские земли местных татар. Там больше продувных мест с мелким снегом и спасительными проходами в завалах, которые наделали упавшие от старости и бурь деревья.
Уже на остяцкой стороне встретились отряду Тыркова семь оленьих упряжек. На самой нарядной мужской ездовой нарте кем-ухол восседал старик в белом гусе[301] с шаманским посохом в руках. По его знаку упряжки остановились.
Тырков спрыгнул с коня и почтительно приблизился к нарте старика.
— Пычавола, карыс нумсанг хонняхо[302], — сказал он то немногое, что твердо запомнилось ему из прежних общений с остяками.
— Пычавола, руть-эква-пырыщ[303], — далекая улыбка тронула тонкие, похожие на трещину губы старика. — На понты парымын эты номы кзыта[304].
Посох был выточен из неглы,[305] закрасневшей от времени, как начищенная медь. Сверху его украшал крылатый медведь, в лапах которого замер объятый им человек, ниже — безголовые существа, уподобившиеся лягушкам, еще ниже — шу — змея.
Есть язык слов, есть язык изображений. Во втором языке Тырков покуда не тверд, но такие простые изъяснения, как на посохе, ему понятны. От совокупления крылатого медведя с человеком рождается шаман, его дар проникать в каждый из трех миров, общаться с добрыми и вредоносными духами, помогать людям преодолевать трудности их дальнего пути. Безголовые существа, уподобленные лягушкам, — это умирающие и оживающие в другом облике души предков и вместе с тем — знак единства жизни и смерти, света и тьмы, изобилия и голода, женского и мужского начал, а змея шу, которой никто и никогда из северных людей не видел, охраняет душу-тень во время ее путешествия в Патлан — Страну Мертвых.
Остяцкий народ невелик числом, но живет во многих местах по Оби и ее притокам. Есть в нем хонды-хо[306], считающие своими предками женщину-медведицу и женщину-зайчиху, Пор и Мось, есть соль-куп[307], числящие себя людьми Лимбыль-орла, Кассыль-кедровки и Сэнгиль-глухаря; есть кет[308], ведущие свою родословную по Богдэденг-кукушке и Кэнтанденг-орлу; есть много других, связанных с ними звериных и птичьих людей. У каждого рода — свой шаман. У каждого шамана — свой посох, у каждого посоха — свои украшения.
Тырков уже слышал о посохе с крылатым медведем и змеей шу. Им владеет большой шаман Тама-ира из соль-купов медвежьего рода коркыль-тамдыр. Одно время шаман этот жил в Сургутском остроге и там обучился изъясняться по-русийски.
— Рад тебя видеть, почтенный Тама-ира! — решил проверить свою догадку Тырков. — Куда оленей направляешь?
— Куль-Пугль, — не удивился его обращению старик. — Мат нунам плантентам.
Тырков непонятливо наморщил лоб.
— Великий Тама-ира бубен оживлять будет, — подсказал проводник Сырка.
Шаман кивнул.
— Ты куда путь держишь? — в свою очередь спросил он.
— И я в Куль-Пугль. Вместе поедем… — Тырков назвал себя, стал объяснять, зачем ему занадобилось в Куль-Пугль, но Тама-ира перебил его:
— Нунат чары унта.
И снова помог Сырка:
— Великий Тама-ира слышит голос бубна.
Ничто вокруг не нарушало живой тишины, лишь дыхание коней и оленей да щебет птах. Значит, шаман услышал призывы бубна, который ему еще предстоит оживить.
— Следуй голосу, который зовет тебя, — отступил от его нарты Тырков. — И пусть поможет тебе нопкыль кок[309]!
Его отряд тронулся вслед за оленьими упряжками Тама- иры.
— Хеть-хеть-хеть-хеть! — поторапливали быков-хоров остяки.
— Но-о-о-о, — вторили им казаки. — Пошевеливай…
В Куль-Пугле жили соль-купы из глухариного рода сэнгиль-тамдыр. Чтобы душа шамана Кабырлы прямым путем достигла Верхнего мира, они поместили его мертвое тело в дупло кедра, который является одним из семи жертвенных деревьев, связывающих небо с землей, закрыли дупло куском коры, а сами стали решать, кто получит новый шаманский бубен — младший сын Кабырлы Юзор или старший из его внуков Кукола. Юзор многому научился у отца, но у него кривой глаз, низкий лоб и нет на затылке завитков, которые бы указывали на его шаманскую избранность. У Куколы завитки есть, и лоб высокий, и взгляд острый, и сон неспокойный, и держится он в стороне от людей, но быть шаманом ему не хочется. Вот и послали старейшины Куль-Пугля за Тама-ирой: пусть рассудит, кому быть шаманом после Кабырлы, и заодно оживит для него бубен. Тем же часом отправлены были челобитчики в Тоболеск с жалобой на Руть курр вертор ики[310], которые принесли в Куль-Пугль сначала раздоры, потом смерть.
Увидев Тама-иру вместе с людьми большого сибирского воеводы, остяки глухариного рода сингиль-тамдыр ничуть не удивились. Так и должно быть. Тама-ира всё может. Сам пришел. Их привел. Две призывающие стрелы были пущены из Куль-Пугля, в разные стороны улетели, а в ответ вернулась одна, общая. С одной стороны вернулась. Вот каков Тама-ира. Настоящий вэркы!
И Тыркову хорошо. Не пришлось ему делать обыск в Куль- Пугле, Тама-ира всё за него управил. Одним разом. Принародно. Облачившись в пестрые шаманские одежды с нашитыми на них изображениями костяка, сердца и дыхательного горла, затеял он лицедейскую пляску. Там, где случилась смерть старого Кабырлы, затеял.
Камлания, которые Тырков видел прежде, с этим не сравнить. Легким сделался Тама-ира, молодым, стремительным. На глазах вселился в него нунган меркы — ветер бубна. И шаманский бубен другим стал. То на оленя похож, то на селчи коль ротык — шаманскую лодку с семью веслами. Когда Тама-ира на бубне-олене несся, колотушка в его руках гремела и свистела, будто погоняло в руках богатыря, летящего на оленьей упряжке. Когда бубен лодкой Тама-ире служил, колотушка заменяла ему семь весел. Одна сторона ее обклеена шкурой со лба медведя, другая раскрашена в два цвета — синий и красный. Синий напоминал о Верхнем мире, красный — о Подземном.
306
Человек с реки Конды; отсюда, вероятно, хант, ханты — один из народов, которые причислялись к остякам; по мнению ряда ученых термин остяк сложился из хантыйских слов АС, что означает Обь, большая река, и ЯХ — народ.